у
него
длинный
--
может
достать.
Я
потихоньку
матерюсь,
выравниваю
коня...
Но сон, чудовищный, желан­ный
сон
опять
гнет
меня к
конской гриве, и сил моих не хватает бороться с ним.
-- Ванька!.. -- Сашка тоже матерится. -- Я сам с сиденья валюсь! У меня
у самого счас кровоизлияние мозга будет! Потерпи!
-- Давай хоть пять минут поспим?! -- предлагаю я.
-- Еще три круга -- и выпрягаем.
Три огромных круга!.. А машина стрекочет и стрекочет, и размерно шагает
конь, и дергает повод, и фыркает, и на голо­ву точно масленый блин положили,
и горячее масло струйка­ми стекает под рубаху, в штаны...
Там, где сидишь в
седле, мокро, все остальное раскалилось, тлеет.
-- А, Сань?! А то упаду под жатку, вот увидишь!
Сашку допекло
тоже;
он
еще
немного хорохорится,
поет песни,
потом
натягивает вожжи.
-- Тр-р! Пять минут, Ванька! А то застукают.
Господи,
да больше и
не надо! Это
и так вечность.
Падаю с
коня, на
карачках отползаю подальше в рожь --
на тот случай, если кони
сами тронут,
то чтоб не переехало
машиной
--
успеваю
еще
подумать про
это...
Потом
горячая, пахучая земля приникла
к
лицу, прижалась; в ушах еще звон жнейки,
но он скоро слабеет, над головой тихо
прошуршали литые, медные колоски -- и
все. Мир звуков сомкнулся,
я
отбыл в мягкую, зыбучую тишину. Еще некоторое
время все тело вроде слегка покачивается, как
в седле, приятно гудит кровь,
потом
я
бестелесно
куда-то
плыву
и
испытываю
блаженство.
Странно,
я
чувствую, как я сплю
-- сознательно, сладко
сплю. Земля стремительно
мчит
меня на своей груди, а я -- сплю, я знал это. Никогда больше в своей жизни я
так не спал -- так вот -- целиком, вволю, через край.
Сколько мы
спали,
не знаю,
только проснулся
я
вдруг,
с
ощущением
близкой опасности; сразу как-то, как от толчка, всплыл из глубины небытия на
поверхность...
Кто-то кри­чал...
Я
вскочил. Нас
все
же
застукали:
сам
председатель кол­хоза
Иван
Алексеич бегал по стерне за Сашкой, но
так как
одна
нога у председателя деревянная, то догнать Сашку, ко­нечно, он не мог,
и
только издали грозил плетью
и ругался. Увидев меня, председатель кинулся
было за мной, но я так дернул с места, что он сразу остановился.
-- Контры! Вы мне ответите!.. Садитесь жать счас же!
--
Отойди от
жатки,
тогда сядем.
--
Сашке,
видно,
попа­ло
разок
председательской плетью -- он почесывал спину.
-- Счас же у меня садитесь! Вы што, под статью меня подвести хочете?!
-- Отойди от жатки...
Председатель, ругаясь, пошел к
своему легкому коробку, который стоял в
стороне.
Опять заскрипела, заскрежетала
жнейка, опять налади­лось
жечь солнце,
но теперь на душе куда легче, даже весело: малость урвали.
Председатель еще постоял немного, посмотрел на нас и уехал.
Странный
он был человек, Иван
Алексеич, председатель. Эта нога его --
это ему
давно
еще, молотилкой: хотел
потуже вогнать
сноп под барабан,
и
вместе со снопом туда задернуло ногу. Пока успели скинуть со шкива приводной
ремень, ногу всю изодрало зубьями барабана, потом ее отняли выше коле­на. Мы
его нисколько
не боялись, нашего
председателя, хоть он страшно
ругался
и
иногда успевал жогнуть плетью.
Мы не догадывались тогда,
что народ мы
еще
довольно
зеленый, во­всю ругались по-мужичьи, и с председателем --
тоже. С
нами было
нелегко. Как
я
теперь понимаю, это
был
человек
добро­душный,
большого терпения и
совестливости.
Он
жил с нами на
пашне,
сам
починял
веревочную сбрую,
длинно
материл­ся при
этом...
Иногда
с ..далее