секретарем
в сельсовете)
и
открыл ей свое
сердце.
Ольга
Сергеевна рассердилась, заплакала и сказала, что после своего орла-комиссара
она никогда в жизни
никого к
себе
близко
не подпустит. Глухов
попытался
объяснить, что он
-- без всяких худых мыслей, а просто ска­зать, что вот --
любил ее (он был выпивши). Любил. Что тут такого? Ольга Сергеевна
пуще того
обиделась
и
опять
стала говорить, что
все
мужики
не стоят
мизинца
ее
незабвенно­го комиссара. И так она всех напугала этим своим комисса­ром, что
к
ней
и
другие боялись
подступиться.
Но
прошло
много-много
лет,
все
забылось, все ушло, давно шумела другая жизнь, кричала на земле другая -- не
ихняя -- лю­бовь... И старик Глухов и пенсионерка
Ольга
Сергеевна странным
образом подружились. Старик помогал одинокой по хозяйству: снег зимой придет
разгребет,
дровишек
нако­лет, метлу
на
черенок насадит,
крышу
на
избе
залатает... По­сидят, побеседуют. Малышева поставит
четвертинку на
стол...
Глухов все побаивался ее и неумеренно хвалил Совет­скую власть.
--
Ведь
вот какая... аккуратная
власть! Раньше
как: дожил старик до
глубокой
старости
--
никому не нужен.
А
теперь
--
пенсия. За што мне,
спрашивается, каждый месяц по два­дцать рублей отваливают? Мне родной сын --
пятерку прие­дет сунет, и то ладно, а то и забудет. А власть -- легулярно --
получи. Вот они, комиссары-то, тогда... они понимали.
Они жизни свои
клали
-- за
светлое будущее. Я
советую, Ольга
Сергеевна,
стать и почтить ихную
память.
Ольга Сергеевна недовольно говорила на это:
-- Сиди. Чего
теперь?.. Нечего теперь, -- она теперь ред­ко вспоминала
комиссара, а больше рассказывала, как на нее "накатывает" ночами.
-- Вот накатит-накатит -- все, думаю, смертынька моя пришла...
-- А куда накатыват-то? На грудь?
-- А --
на всю.
Всю вот так вот
ка-ак обдаст, ну думаю, все. А после
рассла-абит
всю --
ни рукой, ни
ногой не ше­вельнуть. И вроде
я
плыву-у
куда-то, плыву-у, плыву-у.
-- Да,
--
сочувствовал
Глухов.
--
Дело
такое
--
так и
уплывешь
когда-нибудь. И не приплывешь.
После
того как старик Глухов схоронил жену, он еще ча­ще наведывался к
Малышевой. Чего-нибудь
делал по хо­зяйству, а больше
они любили сидеть
на
веранде -- пили чай с медом. Старик приносил в туеске мед. Беседовали.
-- Тоскуешь? -- интересовалась Малышева.
Глухов не знал, как отвечать -- боялся сказать не так, а тогда Малышиха
пристыдит его. Она часто -- не то что сты­дила его, а давала понять, что ему
хоть и
семьдесят
скоро,
а
стоит больше
ее
слушать,
а самому
побольше
молчать.
-- Тоскуешь?
-- Так... -- неопределенно говорил Глухов. -- Жалко, конечно. Все же мы
с ей... -- пятьдесят лет прожили.
-- Прожить
можно
и сто
лет... А
смысл-то
был? Слоны
по двести лет
живут, а какой смысл?
Глухов обижался:
-- У меня три сына на войне погибли! А ты мне такие слова...
-- Я ничего не говорю, -- спускала Малышиха. -- Они погибли за Родину.
--
Тоскую, конечно,
--
уже
смелее говорил
Глухов.
--
Сколько она
пережила
со
мной!..
Терпела. Я смолоду дура­коватый
был,
буйный...
Все
терпела, сердешная. Жалко.
-- Сознание,
сознание... -- вздыхала
Малышева. --
Те­сать вас
еще и
тесать! Еще двести лет
тесать -- тогда
только на людей будете
похожи. Вот
прожил ты с ей пятьдесят лет... Ну и что? И сказать ничего не можешь. У меня
в огороде бурьян растет... тоже
растет. А
рядом -- клубника виктория. Есть
разница? ..далее