негромко, глухова­тым голосом, иногда
(в
самые захватывающие моменты) умол­кал и только играл, а потом продолжал.
Разные были песни.
В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла,
Своему родному сыну
Передачку принесла.
Оттого, что Ганя все "смотрел" куда-то далеко и
лицо его было скорбное
и умное, виделось, как мать-старушка подо­шла к воротам тюрьмы, а в узелке у
нее -- передачка: сальца кусочек, шанежки,
яички,
соль в тряпочке, бутылка
молока...
Передайте передачку,
А то люди говорят:
Заключенных в тюрьмах много --
Сильно с голоду морят.
Бабы, старики, ребятишки как-то все это понимали -- и что много их там,
и что морят. И очень
хотелось,
чтоб пере­дали тому несчастному "сидельцу",
сыну ее, эту
передачку --
хоть
поест, потому
что
в "терновке" (тюрьме),
знамо дело, несладко. Но...
Ей привратник усмехнулся:
"Твоего тут сына нет.
Прошлой ночью был расстрелян
И отправлен на тот свет".
Горло
сжимало
горе.
Завыть хотелось... Ганя понимал это. Замолкал. И
только старенькая гармошка
его
с
медными
уголками все играет
и
играет.
Потом:
Повернулась мать-старушка,
От ворот тюрьмы пошла...
И никто про то не знает --
На душе что понесла.
Как
же
не
знали
-- знали!
Плакали.
И
бросали
в
кружку
пятаки,
гривенники, двадцатики.
Матрена
строго следила,
кто сколько дает. А
Ганя
сидел, обняв гармошку,
и
все
"смот­рел"
в свою далекую, неведомую
даль.
Удивительный это был взгляд, необъяснимо жуткий, щемящий душу.
Потом война кончилась. Вернулись мужики, какие оста­лись целые... Стало
шумно в деревнях. А
тут радио провели, патефонов понавезли --
как-то не до
Гани
стало.
Они еще
ходили с
Матреной, но
слушали
их плохо.
Подавали,
правда,
но так --
из
жалости,
что
человек --
слепой и ему
надо как-то
кормиться. А потом и совсем вызвали Ганю в сельсовет и сказали:
-- Назначаем тебе пенсию. Не шляйся больше.
Ганя долго сидел молча, смотрел мимо председателя... Сказал:
-- Спасибо нашей дорогой Советской власти.
И ушел.
Но и тогда не перестал
он ходить, только -- куда подаль­ше, где еще не
"провели" это "вшивое радиво".
Но чем дальше, тем хуже и хуже. Молодые, те даже под­смеиваться стали.
-- Ты, дядя... шибко уж на слезу жмешь. Ты б чего-нито повеселей.
-- Жиганье, -- обиженно говорил Ганя. -- Много вы по­нимаете!
И укладывал гармошку в мешок, и они шли с Матреной дальше... Но
дальше
-- не лучше.
И Ганя перестал ходить.
Жили они
с Матреной в небольшой избенке под горой. Матрена
занималась
огородом.
Ганя не знал, что делать. Стал
попивать. На этой почве
у них
с
Матреной случались ругань и даже драки.
-- Глот!
-- кричала Матрена. --
Ты
вот ее пропьешь, пензию-то, а чем
жить
будем?!
Ты думаешь
своей башкой дыря­вой,
или
она
у
тебя
совсем
прохудилась?
-- Закрой варежку, -- предлагал Ганя. -- И никогда не открывай.
-- Я вот те открою счас -- шумовкой по калгану!.. Черт слепошарый.
Ганя бледнел.
-- Ты мои шары не трожь!
Не ты у меня
свет отняла, не тебе вякать про
это.
Вообще
стал Ганя какой-то
строптивый. Звали куда-ни­будь:
на свадьбу
поиграть -- отказывался.
--
Я
не
комик,
чтоб
пляску
вам
наигрывать. Поняли? У вас
теперь
патефоны есть -- под их и пляшите.
Пришли
раз
молодые
из
сельсовета
(наверно,
Матрена
сбегала,
пожаловалась), заикнулись:
-- Вы знаете, есть ведь такое общество -- слепых...
-- Вот и записывайтесь туда, --
сказал Ганя. -- А мне и тут хорошо.
А
этой... моей...
передайте: если она ишо по сельсоветам бегать будет,
я
ей ..далее