-- рассказывает.
Так и ты будешь своим детишкам, а потом, может, внукам...
Мне смешно от такой необычайной мысли. Мама тоже смеется.
-- Вот чего,
-- говорит она, -- побудьте
маленько одни, я
схожу сено
подберу. Давеча везла да в переулке
у старухи
Сосниной сбросила навильник.
Она подымается рано -- уви­дит,
подберет. А
жалко
-- добрый навильник-то.
Посидишь, ничего?
-- Посижу, конечно,
-- Посиди, я скоренько. Огонь не гаси. С печки не слазь.
Мама торопливо собралась, еще сказала, чтоб я никого не боялся, и ушла.
Я стал
думать,
что
я опять
не
отдал
должок (семнадцать
бабок)
Кольке
Быстрову -- чтоб не думать про Вия. Тоже невеселая
дума (неделю уже не могу
отдать), но уж лучше про это, чем... Но мысли мои упрямо возвращаются к Вию;
возникает
неодолимое
желание
посмотреть вниз, в тем­ный
угол.
Я начинаю
отчаянно бороться с этим желанием, отвернулся к Тале,
внушаю себе знакомое:
на печке никакая нечистая сила не страшна, на печку они не могут залезть, им
не дано, они могут сколько им влезет звать, беситься, стра­щать внизу, но на
печку не
полезут,
это проверено. Покру­тятся до первых петухов и исчезнут.
Лежу и
стараюсь повесе­лей думать об этом. Но точно кто за волосы
тянет --
затылок сводит от желания посмотреть вниз, в угол. Сил моих нет бо­роться. И
уж думаю:
ну,
загляну!
Пусть
они попробуют
на печку залезть. Пусть
они
только
попробуют... И тут
я слышу в сенях
торопливые
шаги.
Я цепенею от
ужаса... Кто там?
Мама еще до старухи Сосниной не дошла... Вот уж за скобку
взялись...
Я
дернул
одеяло
на себя, укрылся с головой -- чтоб только
не
видеть... Господи, Господи!..
Учиться хорошо буду, маму слушаться...
Дверь
открылась, и я слышу мамин голос, потревоженный скорой ходьбой:
-- Спишь, сынок?
С сердца схлынул мглистый, цепкий холодок жути.
-- Ты, мам? Ты чего скоро-то?
-- Да я подумала: чего же
я одна-то пошла, мне
же одной-то не донести
--
навильник-то добрый... Пойдем-ка возьмем веревки, навяжем две вязанки да
принесем. Жалко бросать-то. Таля-то спит?
Я мигом слетаю с печки.
-- Спит. Я счас... Она сроду не проснется!
И вот мы идем темной улицей близко друг к другу...
Мол­чим. Поспешаем.
Я считаю,
сколько
еще домов
осталось до старухи Сосниной.
Пять.
Вот
--
переулочек. Тут -- четыре избы и длинный огород этой самой старухи.
-- Сено-то
доброе! Прямо пух... Жалко
оставлять-то.
Давечь
никого в
переулке-то не было, я и сбросила с
воза.
Чего им,
колхозным-то? Им-то до
весны с лишком хватит...
-- Если хороший навильник -- раза на три хватит дать.
--
Там на четыре хватит. Я ишо
там, когда
накладыва­лись,
подумала:
может, запоздаем в деревню-то -- стемнеет, поедем переулком,
я и сброшу. Да
и положила поверх бастырка здоро-о-вый навильник.
-- А если б в переулке кто-нибудь бы оказался?
-- Ну, тогда что ж... отвезла бы в бригаду. Тут уж ничего не сделаешь.
-- Ух, она
же и поест у нас сейчас! Свеженького-то... Сразу согреется.
Сразу ей дадим?
-- Знамо, сразу! Дармовое...
Ну вот
она, старухина изба.
У нее там -- между избой и
баней -- есть
такой закоулок...
Летом
там крапива растет в
рост человеческий,
а
зимой
сохлые стеблины
торчат
из снега, чернеют -- вечером и то
никакого сена не
разглядишь, не то что ночью.
Мы скоро
навязываем две большие
вязанки... Сено
паху­чее,
шуршит
в
руках,
колется. Так и вижу нашу Райку
-- как
она уткнет свою
морду в это
добро.
Идем
назад.
И
тут --
черт
ее вынес, проклятую,
-- собака
Чуевых:
подбежала, невидная, неслышная, да как
гавкнет. Я подскочил, но вязанки
не
выронил...
А мама выронила свою и
села на нее. Едва оправилась
от страха,
пошли. Мама ругается:
-- Вот
гадина!.. У
меня
чуть разрыв сердца
не случился.
Ты-то как,
сынок?
-- Да ничего. Ноги маленько ослабли сперва, а сейчас ничего.
Некоторое время еще идем. ..далее