Отец
разбудил
Матвея, велел
поймать
Игреньку (самого
шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком.
-- Я
тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим --
надо
отпаивать
парня, а то как бы не решился он у нас, -- го­ворил отец.
Матвей
слухом
угадал,
где
пасутся
кони,
взнуздал
Иг­реньку
и,
нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал
в деревню. И вот... Теперь
уж
Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать
было --
все
помнится та ночь. Слились воедино
конь и человек
и летели в черную ночь. И
ночь летела
навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших
под росой.
Какой-то дикий вос­торг обуял парнишку; кровь ударила в голову и
гудела. Это было
как полет -- как будто оторвался он от
земли и полетел. И
ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской -- только шум
в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что
там братишке плохо, совсем не
думал
тогда.
И ни о чем
не думал. Ликовала
душа, каждая жилка
играла
в теле...
Какой-то такой желан­ный, редкий
миг
непосильной радости.
...
Потом
было
горе.
Потом
он
привез
молоко,
а
отец,
прижав
младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его:
-- Ну,
сынок... ты чо же
это? Обожди
маленько. Обожди маленько. Счас
молочка скипятим, счас
продохнешь, сынок, миленький... Вон
Мотька
молочка
привез!..
А маленький Кузьма задыхался уж, посинел.
Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв.
Отец
сидел,
обхватив руками голову, и
покачивался и глухо и протяжно
стонал.
Матвей с удивлением
и с
каким-то странным любопытством смотрел на
брата.
Вчера
еще
вози­лись
с
ним
в
сене,
а теперь
лежал
незнакомый
иссиня-белый чужой мальчик.
...
Только странно:
почему
же проклятая
гармонь оживи­ла
в
памяти
именно
эти
события?
Эту ночь?
Ведь потом
была
целая
жизнь:
женитьба,
коллективизация,
война. И мало
ли еще
каких
ночей было-перебыло!
Но все
как-то стерлось, по­блекло. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать:
сказали,
надо идти в колхоз
--
пошел, пришла
пора
женить­ся -- женился,
рожали
с Аленой детей, они вырастали... При­шла война
-- пошел воевать. По
ранению вернулся
домой раньше других мужиков. Сказали:
"Становись, Матвей,
предсе­дателем. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему
тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту
лямку. И всю жизнь была только на
уме работа,
работа, рабо­та. И
на
войне тоже -- работа. И
все заботы,
и
радости, и го­рести связаны
были с работой. Когда, например, слышал во­круг
себя
-- "любовь",
он
немножко не понимал этого.
Он понимал, что
есть на
свете любовь, он
сам,
наверно, любил когда-то Алену
(она была
красивая в
девках), но чтоб ска­зать, что
он что-нибудь знает про это
больше, -- нет.
Он и других подозревал, что притворяются:
песни поют про лю­бовь, страдают,
слышал даже --
стреляются...
Не притворя­ются, а привычка, что ли, такая у
людей: надо говорить
про любовь -- ну
давай про любовь. Дело-то все в том,
что
жениться
надо!
Что
он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно,
Нинка -- здоровая, гладкая. А
время подперло же­ниться, ну и ходит,
дурак,
по ночам, "тальянит". А чего не
походить? Молодой, силенка играет в душе... ..далее