на миг
подпрыгнули и повисли
в воздухе, как вчерашние скирды и кони -- отчего-то у
него глаза сдела­лись большие и удивленные.
-- Были?
-- Были.
Он
схватил узду...
Мы --
в разные
стороны. Дядя Ермо­лай
постоял с
уздой, бросил, сморщился болезненно
и по­шел прочь, вытирая ладошкой глаза.
Он был не очень здо­ровый.
-- Обормоты, -- говорил он на ходу. -- Не были же, не были -- и в глаза
врут
стоят. Штыбы бы вам околеть, не
до­живая
веку! Штыбы бы
вам... жены
злые попались!.. Обор­моты. В
глаза
врут стоят
-- и хоть бы что! О!..
--
дядя Ермо­лай повернулся
к
нам. -- Да ты скажи честно: испужались, можеть,
не нашли --
нет,
в
глаза смотрют и врут. Обормо­ты...
По
пять трудодней
снимаю, раз вы такие.
Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к нам.
-- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были
на точке? По пять трудодней не
сниму. Не были же?
-- Были.
Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом позвал с собой.
-- Идите суда...
Идите,
идите. Вот тут
вот я от дождя пря­тался,
--
показал. И посмотрел на нас с мольбой: -- А вы где же прятались?
-- А мы -- с той стороны.
-- С какой?
-- Ну, с той.
--
Да
где
же
с
той-то?!
Где с той-то?
-- он
опять стал
те­рять
терпение. -- Я
же шумел
вас, звал!..
Я ее кругом всю обошел, скирду-то. А
молонья такая
резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдешь. Где
были-то?
-- Тут.
Дядя Ермолай из последних
сил крепился, чтоб
опять не взвиться. Опять
сморщился...
--
Ну,
ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я ругать­ся буду?
Не
буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней... Где
ночевали?
-- На току.
-- Да
где на току-то!! -- сорвался дядя Ермолай. -- Где
на
току-то?!
Где, когда я... У-у, обормоты! -- он запекал глаза­ми -- чем бы огреть нас.
Мы убежали.
Дядя Ермолай ушел за скирду...
Опять,
наверно, всплак­нул. Он плакал,
когда ничего не мог больше.
Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.
Теперь,
много-много
лет
спустя,
когда
я бываю
дома и
прихожу
на
кладбище помянуть
покойных
родных,
я
вижу
на одном
кресте:
"Емельянов
Ермолай ...вич".
Ермолай
Григорьевич,
дядя
Ермолай.
И его тоже
поми­наю -- стою над
могилой, думаю. И дума моя
о нем -- про­стая: вечный
был труженик, добрый,
честный
человек.
Как,
впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума.
Только додумать
я
ее не умею,
со
всеми
своими
институтами
и книжками.
Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том
именно,
как они
ее прожили. Или
-- не было никакого
смысла,
а была
одна работа,
работа... Ра­ботали да детей рожали. Видел же я
потом других людей... Вовсе
не лодырей,
нет, но...
свою жизнь они понимают ина­че. Да сам я ее понимаю
теперь иначе! Но
только когда смот­рю на эти холмики, я не знаю: кто из нас
прав,
кто умнее? Не так --
не кто
умнее, а -- кто
ближе к
Истине. И
уж
со­всем
мучительно --
до
отчаяния и
злости --
не могу понять:
а
в чем
Истина-то? Ведь это я
только так --
грамоты ради
и слегка
из трусости --
величаю ее
с заглавной буквы, а
не
знаю -- что она?
Перед кем-то хочется ..далее