почти лег на штурвал.
Крутой,
обрывистый
берег
приближался
угнетающе
медленно.
На косогорчике, на зеленой
мокрой
травке,
колеса забуксовали.
Машина юзом поползла назад.
Гринька
вспотел.
Молниеносно перекинул скорость, дал левее
руля, выехал.
И
опять выжал
из
мотора всю его мощь.
До
берега осталось
метров двадцать. Гринька открыл
дверцу, не снимая
правой ноги с
газа,
стал левой
на поднож­ку.
В
кузов
не
глядел -- там
колотились бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.
Теперь
обрыв
надвигался
быстро.
Гринька
что-то медлил,
не прыгал.
Прыгнул,
когда до берега осталось метров пять.
Упал. Слышал, как с
лязгом
грохотнули бочки. Взвыл мо­тор... Потом под обрывом сильно рвануло. И оттуда
вырос красивый стремительный столб огня. И стало тихо.
Гринька встал и тут же сел -- в сердце
воткнулась такая
каленая боль,
что в глазах потемнело.
-- Мм... ногу сломал, -- сказал Гринька самому себе.
К нему подбежали, засуетились. Подбежал толстый чело­век и заорал:
-- Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее и прыгал!
Обязательно надо до инфаркта людей довести!
-- Ногу сломал, -- сказал Гринька.
-- В герои лезут! Молокососы!.. -- кричал толстый.
Один из шоферов ткнул его кулаком в пухлую грудь.
-- Ты что, спятил, что ли?
Толстый
оттолкнул
шофера.
Снял очки, трубно высмор­кался.
Сказал
с
нервной дрожью в голосе:
-- Лежать теперь. Черти!
Гриньку подняли и понесли.
В палате, кроме Гриньки, было еще четверо мужчин.
Один ходил с "самолетом", остальные лежали, задрав кверху загипсованные
ноги. К ногам их были привязаны же­лезяки.
Один
здоровенный парень, белобрысый, с
глуповатым лицом, просил того,
который ходил:
-- Слышь!.. Неужели у тя сердца нету?
-- Нету, -- спокойно отвечал ходячий.
-- Эх!..
-- Вот те и "эх". -- Ходячий остановился против койки белобрысого. -- Я
отвяжу, а кто потом отвечать будет?
-- Я.
--
Ты... Я
же
и
отвечу. Нужно мне это. Терпи!
Мне, ты ду­маешь, не
надоела тоже вот эта штука? Надоела.
-- Ты же ходишь!.. Сравнил.
-- И ты будешь.
-- А чего
ты
просишь-то?
--
спросил Гринька белобрысо­го.
(Гриньку
только что перевели в эту палату.)
-- Просит, чтоб я ему гири отвязал, -- пояснил ходя­чий. -- Дурней себя
ищет. Так -- ты полежишь и встанешь, а если я отвяжу, ты совсем не встанешь.
Как дите малое, чест­ное слово.
-- Не могу я больше! -- заскулил белобрысый. -- Я
пси­хически заболею:
двадцать вторые сутки лежу как бревно.
Я же не бревно, верно? Сейчас
орать
буду...
-- Ори, -- спокойно сказал ходячий.
-- Ты что, тронулся, что ли? -- спросил Гринька парня.
-- Няня! -- заорал тот.
--
Как тебе не стыдно, Степан, -- сказал с
укоризной один из лежачих.
-- Ты же не один здесь.
-- Я хочу книгу жалоб и предложений.
-- Зачем она тебе?
-- А
чего
они!.. Не могли умнее
чего-нибудь придумать? Так, наверно,
еще при царе лечили. Подвесили, как борова...
-- Ты и есть боров, -- сказал ходячий.
-- Няня!
В палату
вместо няни вошел
толстый мужчина в очках (с бензохранилища,
из конторы).
-- Привет! --
воскликнул он, увидев Гриньку. -- А
мне сказали сперва,
что ты
в
каком-то
другом
корпусе
лежишь... Едва
нашел.
На,
еды
тебе
приволок. Фу-у!
-- Мужчина сел на краешек Гринькиной кровати. Огляделся. --
Ну и житье у вас, ребята!.. Лежи себе, плюй в потолок.
-- Махнемся? -- предложил мрачно белобрысый.
-- Завтра махнемся.
-- А-а!.. Нечего тогда вякать. А то сильно умные все.
-- Ну как? -- спросил мужчина Гриньку -- Ничего?
-- Все в ажуре, -- сказал Гринька.
-- Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко до реки оставалось?
-- А сам не знаю.
--
Меня,
понимаешь,
чуть
кондрашка
не
хватил:
сердце
стало
останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.
-- Я
ж
танкистом в армии
был,
-- хвастливо сказал
Гринька. --
Вот
попробуй пощекоти меня -- хоть бы что. По­пробуй!
--
Хэх!.. Чудак! Ну,
машину
достали. Все, ..далее