характер,
душу...
А
это,
что
я
сейчас
делал,
--
это
обезьянничанье. За это нас долбают.
-- Пошто долбают?
-- Потому
что это
не искусство. Искусство в том,
чтобы... Вот я тебя
играю, так?
-- Ну.
-- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были
и я и ты. Понял? Тогда я -- художник...
--
Счас
пойдем
глянем
одного жеребца,
--
заговорил
вдруг Кондрат
серьезно. --
Жеребец на
выставке стоит образ­цовый!..
--
Он зло сплюнул,
покачал головой. -- Буяна помнишь?
-- Помню.
--
Приезжала
нынче комиссия
смотреть -- я
его
хотел
на
выставку.
Забраковали,
паразиты!
А седни прихожу
на ВДНХ,
смотрю: стоит образцовый
жеребец... Мне даже
нехорошо сделалось. Какой
же это
образцовый
жеребец,
мать
бы их
в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком
с
одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька
представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то
тревожно,
тихонько,
сладко
заныло сердце. Увидел
он,
как
далеко-далеко, в
степи,
растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь.
А заря на
западе -- в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее
-- кругами, кругами -- черные стремительные тени,
и не слышно топота
коней
-- тихо.
-- Буяна помню, как же, -- негромко сказал Минька. -- Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел
вперед нехорошо --
зло.
-- Я его последнее время сам выхаживал, -- заговорил он. -- Фикус ему в
конюшню поставил --
у
него там
как у не­весты в
горнице
стало. Как дите
родное
изучил его.
Заржет
черт-те
где, а
я уж слышу. Забраковали!..
--
Кондрат замол­чал. Ему было горько.
Минька
тоже молчал. Расхотелось
говорить об искусстве,
не думалось о
славной, нарядной
судьбе артиста...
Охота стало домой. Захотелось хлебнуть
грудью
степного полынного
ветра...
Притихнуть
бы
на
теплом косогоре
и
задуматься. А в глазах опять
встала картина: несется в степи вольный
табун
лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо
в степи.
-- Да, -- сказал он.
-- Со всего края приезжали смотреть...
-- Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял
в образцовой конюшне,
за невысокой оградкой.
Косил
на людей большим
нежно-фио­летовым
глазом,
настороженно
вскидывал
маленькую голо­ву, стриг ухом.
Остановились около него.
-- Этот?
--
Но.
--
Кондрат смотрел
на
жеребца,
как на
недоброго человека,
ехидные повадки которого хорошо изучил. -- Он самый.
-- Орловский.
-- По блату выставили.
-- Красивый.
-- "Красивый", -- передразнил сына Кондрат.
-- Ты уж... лучше
походки
изучай, раз не понимаешь.
-- Чего ты? -- обиделся Минька.
-- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят -- тогда посмотри, что от
этой красоты останется.
-- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
-- Вот за эту красоту он и попал
сюда. У нас
ведь все так... Конечно,
полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! -- Кондрат
перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот
обеспокоился, засучил
ногами. --
Трр, той!
-- прикрикнул Кондрат. -- Гляди сюда -- это грудь? Это воробьиное
колено, а не грудь. Он на двадцатой версте за­хрипит...
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
-- Гражданин, вы зачем зашли туда?
-- На коняку вашего любуюсь.
-- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
-- А если я хочу ближе?
-- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из ог­радки.
-- Понял? Издаля только можно.
Потому что
знающие люди враз раскусят.
Чистая работа! ..далее