всегда
грозился,
что
"вольет".
Он
распахнул
дверь
убор­ной
и,
подбоченившись, стал молча смотреть на меня.
Он был очень красивый человек,
смуглый, крепкий, с карими умными глазами...
Я бросил папироску и тоже стал
смотреть на него.
-- Ну? -- сказал он.
-- Курил... --
Хоть бы он ударил меня, хоть бы щелкнул разок по лбу, я
бы тут же разорался, схватился
бы за голову, испугал бы маму. Может, они бы
поругались
и, может, мама
заявила бы ему, что никуда она не поедет, раз он
такой -- бьет детей.
-- Я
вижу, что курил. Дурак ты, дурак, Ванька... Кому хуже-то делаешь?
Мне, что ли? Пойду сейчас и скажу матери...
Это не входило в мои планы, и это могло мне выйти бо­ком -- мама-то как
раз и отстегала бы меня. Я догнал папку...
-- Папка, не надо, не ходи!
-- Зачем ты куришь, дурачок, с таких лет? Ведь это
ж
сколько никотину
скопится за целую жизнь!
Ты только
поду­май,
голова
садовая.
Скажи, что
больше не будешь, -- не пойду к матери.
-- Не буду. Истинный мой Бог, не буду.
-- Ну смотри.
... И вот едем в город -- переезжаем. На телеге наше добро,
мы с Талей
сидим на верхотуре, мама с папкой идут пешком. За телегой, привязанная, идет
наша корова Райка.
Таля,
маленькая
сестра
моя,
радуется,
что мы
едем,
что
нам
еще
далеко-далеко ехать. Невдомек ей, что мы уезжаем из дома. Вообще-то мне тоже
нравится
ехать.
Вольно
кругом,
просторно...
Степь.
В
травах
стоит
несмолкаемая
трескотня: тысячи маленьких неутомимых
кузнецов
бьют
и бьют
кро­хотными молоточками в звонкие наковаленки, а сверху,
из
жаркой синевы,
льются витые серебряные ниточки... Навер­но, эти-то тоненькие ниточки и куют
на
своих
наковаленках
маленькие
кузнецы
и
развешивают
сверкающими
паутинка­ми по траве.
Рано
утром, когда
встает
солнце,
на
ниточки эти,
протянутые от травинки
к травинке,
кто-то нанизывает
изумрудный
бисер --
зеленое платье степи блестит тогда до­рогими нарядами.
Мы останавливаемся покормиться.
Папка выпрягает
коня,
пускает
его
по бережку. Райка
тоже
пошла
с
удовольствием
хрумтеть сочным
разнотравьем.
Мы
раскладываем
костерок --
варить пшенную
кашу. Хоро­шо! Я даже забываю, что мы уезжаем из дома. Папка
напоми­нает:
--
Вот здесь
наша река последний раз к дороге подходит. Дальше она на
запад поворачивает.
Мы все некоторое время молча смотрим на родимую реку. Я
вырос
на ней,
привык слышать
днем и ночью ее ров­ный, глуховатый, мощный шум... Теперь не
сидеть
мне
на
ее берегах
с удочкой, не бывать на островах, где покойно и
про­хладно, где кусты
ломятся от всякой ягоды: смородины, ма­лины, ежевики,
черемухи,
облепихи,
боярки, калины... Не заводиться с превеликим трудом --
так, что ноги в кровь
и штаны
на кустах оставишь -- бечевой далеко вверх и
никог­да, может быть, не испытать теперь
величайшее блаженст­во -- обратный
путь
домой.
Как
нравилось
мне,
каким
взрос­лым,
несколько
удрученным
заботами
о
семье мужиком
я себя
чувствовал,
когда
собирались
вверх "с
ночевой". Надо было не
забыть спички, соль,
ножик,
топор... В носу
лодки
свалены сети,
невод, фуфайки. Есть хлеб, картошка,
котелок. Есть
ружье
и
тугой, тяжелый патронташ.
-- Ну все?
-- Все вроде...
-- Давайте, а то поздно уже. Надо еще с ночевкой устро­иться. Берись!
Самый хитрый из
нас, владелец ружья или лодки, отправ­ляется на корму, ..далее