и
написал:
"Это
жа ерунда: спичку
надо
заране спрятать в каемычку
платочка,
а
потом, когда
сворачиваешь, подсунуть ее, чтобы человек ломал ее. И пусть он
ее
ломает сколько
влезет --
дру­гая-то спичка целая! Покажи
кому-нибудь.
Сергей".
Свернул бумажку положил
на подоконник и сверху еще положил камешек
--
чтобы ветром не сдуло.
Потом завел машину и поехал.
На улицах было еще пусто; над крышами домов вставало солнце.
"Шляпу, что ли, купить, ядрена мать!" -- подумал Сергей.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Воскресная тоска
Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе --
рукопись,
толстая
и глупая.
Моя
рукопись. Роман.
Только
что
перечитал
последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело­век садится писать?
Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю
руку к столу, вынимаю
из
пачки "беломорину",
прикуриваю.
Кто-то хорошо придумал -- курить.
...
Да,
так
на каком
основании человек бросает все
другие
дела
и
садится писать? Почему хочется
писать?
Почему
так
сильно --
до
боли
и
беспокойства
--
хочется
писать?
Вспом­нился мой
друг
Ванька
Ермолаев,
слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился
(судя по
всему, крепко) и стал писать стихи.
-- Кинь спички, -- попросил Серега.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул
и, не вставая, потянулся за коробком.
-- Муки слова, что ли? -- спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак:
хочется писать.
А что я такое
знаю,
чего не
знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает
в
степи ранним
летним
утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как
дыхание, туман.
Тихо. Можно лечь лицом
в
пахучую
влаж­ную
траву, обнять
землю
и слушать, как в
ее груди глубоко шевелится огромное сердце.
Многое
понимаешь в такие ми­нуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
-- Опять пепел на пол стряхиваешь! -- строго заметил Серега.
Я свесился
с
кровати
и сдул пепел под кровать.
Серега сел на своего
коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я
этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать
свои­ми длинными ручищами
меня
по спине.
В-третьих -- это главное,
-- он
упрям,
как
напильник.
Он
полагает,
что он
очень практичный
человек
и
называет себя не иначе -- реа­листом.
"Мы, реалисты..."
-- начинает
он всегда
и смотрит
при
этом
сверху
снисходительно и
глупо,
и массивная нижняя
челюсть его подается вперед. В
такие минуты я знаю, что не­навижу его.
-- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? -- спрашивает Серега
безразличным тоном
(не очень надеется,
что я
заговорю
с
ним). Сейчас он
сядет на кровати, перело­мится
пополам и будет
тупо смотреть
в
пол. Надо
поговорить с ним.
-- Тоска?
От глупости в основном. От недоразвитости. -- Очень
хочется
как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он
не практичный, и не
холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
-- Неправда, -- сказал Серега, садясь на койке и
склады­ваясь пополам.
-- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
-- А тебе что, очень тоскливо?
-- То есть... на белый свет смотреть тошно.
-- Значит, ты -- умница.
Пауза.
-- Двадцать копеек с меня,
-- говорит Серега и смотрит
на меня серыми
правдивыми
глазами,
в
которых
ну
ни
наме­ка
на
какую-то
холодную,
расчетливую мудрость. Глаза ..далее