И всегда
так было. Хорошо еще, что
не
дерутся теперь из-за девок, рань­ше
дрались. Сам Матвей
не раз дрался. Да ведь
тоже
так -- кулаки чесались
и
силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать.
Один
раз
Матвей,
когда
раздумался
так
вот, сидя
на кро­вати,
не
вытерпел, толкнул жену:
-- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу...
-- Чего ты? -- удивилась Алена.
-- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно.
Алена долго лежала, изумленная.
-- Ты никак выпил?
-- Да нет!.. Ты любила
меня или так... по привычке
вы­шла? Я сурьезно
спрашиваю.
Алена
поняла, что муж не "хлебнувши", но
опять долго
молчала --
она
тоже не знала, забыла.
-- Чего это тебе такие мысли в голову полезли?
-- Да
охота одну штуку
понять,
язви ее. Что-то
на
душе
у
меня...
как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то.
--
Любила, конечно! -- убежденно сказала Алена.
-- Не любила, так
не
пошла
бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла
же. А чего ты
про любовь спомнил се­редь ночи? Заговариваться, что ли, начал?
-- Пошла ты! -- обиделся Матвей. -- Спи.
-- Коровенку
выгони
завтра
в стадо,
я
совсем
забыла
ска­зать. Мы
уговорились с бабами до свету за ягодами идти.
-- Куда? -- насторожился Матвей.
-- Да не на покосы на твои, не пужайся.
-- Поймаю -- штраф по десять рублей.
-- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони
коровенку-то.
-- Ладно.
Так что же все-таки
было в ту ночь, когда он ехал за
мо­локом
брату,
что она возьми и вспомнись теперь?
"Дурею, наверно, -- грустно думал Матвей. -- К старости все дуреют".
А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку
с
его певучей
"гармозой".
Как его долго нет, он
начинал
беспокоиться. И
сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!"
И сидел и поджидал. Курил.
И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И под­нималась в душе
хворь. Но странная какая-то хворь -- же­ланная. Без нее чего-то не хватает.
Еще
вспоминались
какие-то утра...
Идешь
по траве боси­ком. Она
вся
бусая от росы. И только след остается -- ядови­то-зеленый.
И роса
обжигает
ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь.
А
то вдруг про смерть
подумается:
что
скоро -- все. Без страха, без
боли,
но как-то удивительно: все будет так
же, это понятно, а тебя отнесут
на
могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же?
Ну допустим, понят­но:
солнышко
будет
вставать
и заходить -- оно
всегда
встает
и
заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда
не
узнаешь... Этого
никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать
будут
еще
помнить,
что был такой Матвей Рязанцев, а
потом -- все. А охота же узнать,
как они тут будут. Ведь
и не
жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся
вдо­воль,
и
погулял в празднички --
ничего,
весело бывало
и... Нет,
не
жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя
больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего?
"Тьфу!.. Нет, старею".
Даже устал от таких дум.
-- Слышь-ка!.. Проснись, -- будил Матвей жену. -- Ты смерти страшисся?
-- Рехнулся мужик! -- ворчала Алена. -- Кто ее не стра­шится, косую?
-- А я не страшусь.
-- Ну дак и спи. Чего думать-то про это?
-- Спи, ну тя!..
Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на
коне, так
сердце и сожмет --
тревожно и сладко.
Нет, что-то есть в жизни,
чего-то ужасно жалко. До слез жалко.
А
в
одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее
все нет и нет. Так и не дождался. Изма­ялся.
К свету Матвей разбудил жену.
-- Чего эт звонаря-то нашего не слышно?
-- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают.
Тоскливо сделалось
Матвею. Он лег,
хотел
заснуть
и
не мог.
Так до
самого рассвета
лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь
вспомнить
из
своей
жизни,
но
как-то ..далее