рубахе,
неслышно
прокрался
в горницу. Ничто
не
стукнуло, не
скрипнуло... Только хрустну­ла
какая-то
косточка
в
ноге
Егора,
в
лапе
где-то.
Он
дошел уже
до двери
горницы. И ступил
уже
шаг-другой по горнице,
когда в тишине прозвучал отчетливый, ника­кой не сонный голос Любы:
-- Ну-ка, марш на место!
Егор остановился. Малость помолчал...
-- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом.
-- Ни в чем. Иди спать.
-- Мне не спится.
-- Ну, так лежи... думай о будущем.
--
Но я хотел поговорить! --
стал злиться Егор. -- Хотел
задать пару
вопросов...
-- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?
-- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам...
--
Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник,
-- раздался вдруг
голос старухи сзади, тоже никакой не заспан­ный.
-- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба.
Егор пошел на место.
-- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще
стару­ха. -- Думает,
его не слышут. Я все слышу. И вижу.
--
Фраер!..
--
злился шепотом
Егор
за
цветастой
занавес­кой.
--
Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!
Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.
-- Луна еще,
сука!..
Как
сдурела.
--
Он
опять
перевернул­ся.
--
Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра­шивается?
--
Не
ворчи,
не ворчи
там,
-- миролюбиво
уже сказала
старуха. --
Разворчался.
И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро­вал:
--
Ее
нижняя юбка была в
широкую красную и
синюю полоску и казалась
сделанной
из театрального занавеса.
Я бы
много дал,
чтобы занять
первое
место,
но
спектакль
не
со­стоялся.
--
Пауза. И
потом в
тишину
из-за
занавески полете­ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы!
Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:
-- Кто? Чего вы?
-- Да вон... ругается лежит,
-- сказала старуха недоволь­но. -- Первое
место не занял, вишь.
-- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг.
-- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там?
-- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска­зал Лихтенберг.
И он вовсе не ругается, он острит.
-- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из­девки.
-- Француз, -- откликнулся Егор.
-- А?
-- Француз!
-- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились.
Стало тихо. Только тикали ходики.
И пялилась в окошки луна.
Наутро,
когда
отзавтракали и
Люба с Егором
остались одни за столом,
Егор сказал:
-- Так, Любовь... Еду
в город
заниматься эки...
ров... эки­пировкой.
Оденусь.
Люба спокойно, чуть усмешливо, но
с едва уловимой грустью смотрела
на
него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.
-- Ехай, -- сказала она тихо.
-- А чего
ты
так
смотришь? --
Егор и
сам
засмотрелся
на
нее, на
утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз­можной разлуки с ней. И ему
тоже стало грустно, но он грус­тить не умел -- он нервничал.
-- Как?
-- Не веришь мне?
Люба долго опять молчала.
-- Делай как тебе душа
велит,
Егор. Что ты
спрашива­ешь
-- верю, не
верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит.
Егор нагнул свою стриженую голову.
-- Я бы хотел не врать, Люба, --
заговорил он решитель­но. --
Мне всю
жизнь противно врать... Я
вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить.
Я
вру
и
презираю себя. И
охота уж
добить
свою жизнь совсем, вдребезги. ..далее