• http://грава.рф/tseny/asfalt/ асфальт купить асфальт в Москве.

• «Услуга» — услуги ремонту и реставрации изделий: обуви, сумок, курток, кошельков.. . Работа по восстановлению рисунка на подошвенной части женских туфель с наклейкой, защитной прозрачной профилактики, премиального качества с повышенной степенью износостойкости. Устранения пятен с замшевой поверхности обуви. Замша, является достаточно деликатным материалом, требующим к себе более бережного отношения в процессе носки и более частого ухода.

Ваш сын и брат

     ...И вот пришла весна. Обычная --  добрая и бестолковая, как недозрелая
девка.
     В переулках на селе  --  грязь в  колено.  Люди  ходят  вдоль  плетней,
держась руками  за  колья.  И  если  ухватится за  кол какой-нибудь  дядя из
Заготскота, то и останется  он у  него в руках,  ибо дяди  из Заготскота все
почему-то  как налитые, с  лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов
мате­рятся на чем свет стоит.
     -- Тебе, паразит,  жалко  сапоги  измарать,  а я должен  каж­дую  весну
плетень починять?!
     -- Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
     -- А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай...
     -- А, тогда не лайся, если такой умный.
     А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подо­превшие серые снега.
     А в тополях, у речки, что-то  звонко лопается с тихим ли­кующим звуком:
"Пи-у".
     Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на  солнце, скребут
скользкими животами каменистую  дресву; а на изгибах  речных льдины вылезают
ноздреватыми си­ними мордами  на берег, разгребают гальку; разворачиваются и
плывут дальше -- умирать.
     Малый сырой ветерок кружится и  кружит голову...  Остро пахнет навозом,
гнилым мокрым деревом и талой землей.
     Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
     Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варе­вом. Пляшут веселые
огоньки, потрескивает волглый хво­рост. Задумчиво в теплом воздухе... Прожит
еще  один день. Вполсилы  ведутся неторопливые необязательные разгово­ры  --
завтра будет  еще день и  опять  будут разные дела.  А пока можно отдохнуть,
покурить всласть,  поворчать  на судьбу, за­думаться Бог знает о чем -- что,
может,  жизнь  --  судьба эта са­мая --  могла  бы быть какой-нибудь иной --
малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего -- хорошо. Особенно весной.

     
Степан

     В такой-то задумчивый хороший  вечер,  минуя  большак, пришел к родному
селу Воеводин Степан.
     Пришел  он с той стороны, где меньше дворов,  сел на ко­согор, нагретый
за день солнышком, и вздохнул. И стал  смотреть на деревню. Он, видно, много
отшагал за день и крепко устал.
     Он долго сидел так и смотрел.
     Потом встал и пошел в деревню.

     Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне -- тесал дышло для брички.
В  завозне пахло сосновой  стружкой, мах­рой  и остывшими тесовыми  стенами.
Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки,
по привычке ласково матерился.
     ...И тут на пороге, в дверях, вырос сын его -- Степан.
     -- Здорово, тять.
     Ермолай поднял голову, долго смотрел  на  сына... Потом  высморкался из
одной ноздри, вытер нос  подолом сатиновой рубахи,  как делают бабы, и опять
внимательно посмотрел на сына.
     -- Степка, что ли?
     -- Но... Не узнал?
     -- Хот!.. Язви тя... Я уж думал -- почудилось.
     Степан опустил худой  вещмешок  на порожек,  подошел к отцу.  Обнялись,
чмокнулись пару раз.
     -- Пришел?
     -- Ага.
     -- Что-то раньше? Мы осенью ждали.
     -- Отработал... отпустили.
     -- Хот... язви тя! -- Отец был рад сыну, рад был видеть его.
     Только не знал, что делать.
     -- А Борзя-то живой ишо, -- сказал он.
     -- Но? -- удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был
видеть отца. -- А где он?
     -- А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить
-- все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать...
     -- Шалавый дурак.
     -- Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь -- обидишься...
     Присели на верстак, закурили.
     -- Наши здоровы? -- спросил Степан. -- Пишут ребята?
     -- Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
     -- А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..
     --  Да редко  пишут.  Ничо  вроде...  Игнат  хвалится. А  Мак­сим -- на
стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?
     -- Нет, зачем: лес валили.
     -- Ну да. -- Ермолай понимающе кивнул головой. -- Дурь-то вся вышла?
     -- Та-а... -- Степан поморщился. -- Не в этом дело.
     -- Ты вот, Степка... -- Ермолай погрозил согнутым про­куренным пальцем.
-- Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые,
время драться.
     -- Не в этом дело, -- опять сказал Степан.
     В  завозне быстро  темнело. И  все так  же  волнующе  пахло  стружкой и
махрой...
     Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок.
     -- Пошли в дом, покажемся.
     -- Немая-то  наша, --  заговорил отец,  поднимаясь,  --  чуть замуж  не
вышла. --  Ему  все хотелось  сказать какую-нибудь важную новость, и  ничего
как-то не приходило в голову.
     -- Но! -- удивился Степан.
     -- Смех и грех...
     Пока шли от завозни, отец рассказывал:
     --  Приходит  один раз  из клуба и  мычит мне: мол, жениха приведу.  Я,
говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
     -- Может, зря?
     -- Что  "зря"? "Зря"... Обмануть  надумал какой-то  -- по­легче выбрал.
Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, та­кого те жениха приведу...
     -- Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда...
     А в это время на  крыльцо  вышла и сама "невеста" --  крупная девка лет
двадцати трех. Увидела  брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у
нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.
     -- Ма-ам,  мм, -- мычала она и  ждала,  когда  брат подой­дет к ней,  и
смотрела  на  него сверху, с крыльца... И  до того  она  в  эту  минуту была
счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
     -- А от те "ме", -- сердито сказал  отец и шаркнул ладо­нью по  глазам.
-- Ждала все, крестики на стене ставила -- сколько дней осталось, -- пояснил
он Степану. -- Любит всех, как дура.
     Степан  нахмурился,  чтоб  скрыть  волнение,  поднялся  по  ступенькам,
неловко приобнял  сестру, похлопал ее по  спине... А она  вцепилась  в него,
мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.
     -- Ладно тебе, -- сопротивлялся Степан и хотел освобо­диться от крепких
объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад  был тоже, и не
мог оттолкнуть счастли­вую сестру.
     --  Ты  гляди, --  смущенно бормотал  он.  -- Ну, хватит, хватит... Ну,
все...
     --  Да  пусть  уж,  --  сказал  отец  и  опять  вытер глаза.  --  Вишь,
соскучилась.
     Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
     -- Ну, как живешь-то? -- спросил. Сестра показала руками -- "хорошо".
     -- У ей всегда хорошо, -- сказал отец, поднимаясь на крыльцо. -- Пошли,
мать обрадуем.
     Мать заплакала, запричитала.
     -- Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они
до тебя...
     Всем стало как-то не по себе и от ее причета.
     -- Ты, мать, и радуисся, и горюешь -- все  одинаково, -- строго заметил
Ермолай. -- Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.
     -- Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли...
     -- Ну и не реви.
     -- Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое, и
те разлетелись по белу свету... Каменная я, что ли?
     --  Дак  и мне жалко! Ну и  давай  будем реветь по целым дням. Только и
делов...
     -- Здоровый ли,  сынок? -- спросила мать.  -- Может, по хвори по  какой
раньше-то отпустили?
     -- Нет, все нормально. Отработал свое -- отпустили.
     Стали приходить соседи, родные.
     Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым
добрым лицом. Еще в сенях загово­рила излишне радостно и заполошно:
     -- А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан  пришел?! И
правда -- Степан...
     Степан заулыбался.
     -- Здорово, Нюра.
     Нюра обвила  горячими руками соседа, трижды  прильну­ла наголодавшимися
вдовьими  губами  к его потрескавшим­ся, пропахшим табаком и  степным ветром
губам...
     -- От тебя как от печи пышет, -- сказал Степан. -- Замуж-то не вышла?
     -- Я, может, тебя ждала. -- Нюра засмеялась.
     -- Пошла к  дьяволу, Нюрка! --  возревновала мать. -- Не крутись тут --
дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок?
     -- Да нет, -- с удовольствием стал рассказывать Сте­пан. -- Там хорошо.
Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там -- в неделю два раза.
А  хошь, иди  в Крас­ный уголок  -- там тебе  лекцию прочитают: "О  чести  и
совес­ти  советского человека" или "О  положении  рабочего класса в  странах
капитала"...
     -- Что же, вас туда собрали кино смотреть? -- спросила Нюра весело.
     -- Почему?.. Не только, конечно, кино...
     -- Воспитывают, -- встрял в разговор отец. -- Дуракам вправляют.
     -- Людей интересных много, -- продолжал Степан. -- Есть такие орлы!.. А
есть образованные. У нас в бригаде два инженера было...
     -- А эти за что?
     -- Один -- за какую-то аварию  на фабрике, другой -- за драку. Дал тоже
кому-то бутылкой по голове...
     -- Может, врет, что инженер? -- усомнился отец.
     -- Там не соврешь. Там все про всех знают.
     -- А кормили-то ничего? -- спросила мать.
     -- Хорошо, всегда почти хватало.
     Еще подошли люди. Пришли товарищи  Степана. Стало  колготно в небольшой
избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
     -- Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смот­рите? А мы -- в
неделю два раза. К вам  артисты  приезжают? А  к нам туда без конца  ездили.
Жрать тоже хватало... А один раз фокусник приезжал. Вот  так  берет стакан с
водой...
     Степана слушали  с интересом, немножко  удивлялись, го­ворили "хм", "ты
гляди!", пытались  сами  тоже  что-то расска­зать, но другие  задавали новые
вопросы,  и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой
встречи,  от  расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно  стал  даже
кое-что прибавлять к ним.
     -- А насчет охраны -- строго?
     --  Ерунда! Нас  последнее время в совхоз возили  работать, так мы  там
совсем почти одни оставались.
     -- А бегут?
     -- Мало. Смысла нет.
     -- А вот  говорят, если провинился  человек, то  его  сажают в каменный
мешок...
     -- В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился... И то уркаганов,
а нас редко.
     --  Вот жуликов-то,  наверно,  где!  --  воскликнул  один про­стодушный
парень. -- Друг у друга воруют, наверно?..
     Степан засмеялся.  И все  посмеялись, но  с любопытством  посмотрели на
Степана.
     -- Там  у нас  строго за это,  --  пояснил Степан.  --  Там,  если кого
заметют, враз решку наведут...
     Мать и немая тем  временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в
лавочку... Кто  принес  сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со  дня,
кто  пивца-медовухи  в ту­еске  --  праздник случился нечаянно,  хозяева  не
успели под­готовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разго­раться
неяркое веселье. Говорили  все  сразу,  перебивали  друг друга,  смеялись...
Степан сидел  во главе  стола, поворачивал­ся  направо  и налево,  хотел еще
рассказывать, но его уже  пло­хо слушали. Он, впрочем, и  не шибко старался.
Он  рад  был,  что  людям  сейчас  хорошо,  что он им удовольствие доставил,
позволил им  собраться вместе, поговорить,  посмеяться.  И,  что­бы им  было
совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.

     Прости мне, ма-ать,
     За все мои поступки --
     Что я порой не слушалась тебя-я!..

     На  минуту притихли  было: Степана  целиком  захватило  сильное чувство
содеянного добра и любви к людям. Он за­метно хмелел.

     А я думала-а, что тюрьма д это шутка.
     И этой шуткой сгубила д я себя-я! --

     пел Степан.
     Песня  не  понравилась  --  не  оценили  полноты  чувства  раскаявшейся
грешницы,  не  тронуло  оно  их...  И  саму  греш­ницу  как-то  трудно  было
представлять.
     -- Блатная! -- с  восторгом  пояснил  тот самый  просто­душный  парень,
который считал, что в лагерях -- сплошное жулье. -- Тихо, вы!
     -- Чо же сынок, баб-то  много  сидят? -- спросила мать с  другого конца
стола.
     -- Хватает. Целые лагеря есть.
     И возник оживленный разговор  о том, что,  наверно,  ба­бам-то  там  не
сладко.
     -- И вить, дети небось пооставались!
     -- Детей -- в приюты...
     --  А я бы  баб  не сажал!  --  сурово сказал  один изрядно подвыпивший
мужичок. -- Я бы им подолы на голову -- и ремнем!..
     -- Не поможет, -- заспорил с ним Ермолай. -- Если ты ее выпорол -- так?
-- она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами -- она мне
со зла немую девку при­несла.
     Кто-то поднял песню. Свою. Родную.

     Оте-ец мой был природный пахарь,
     А я работал вместе с им...

     Песню  подхватили.  Заголосили  вразнобой,  а  потом  стали  помаленьку
выравниваться.

     Три дня, три ноченьки старался --
     Сестру из плена выруча-ал...

     Увлеклись песней  -- пели с чувством,  нахмурившись, глядя в стол перед
собой.

     Злодей пустил злодейку пулю
     Уби-ил красавицу сестру-у.
     Взошел я на гору крутую,
     Село-о родное посмотреть:
     Гори-ит, горит село родное,
     Гори-ит вся родина-а моя-я!..

     Степан   крепко   припечатал   кулак   в  столешницу,   заматерился   с
удовольствием.
     -- Ты меня не любишь, не  жалеешь! --  сказал он громко. -- Я вас  всех
уважаю, черти драные! Я сильно без вас со­скучился.
     У   порога,   в   табачном   дыму,   всхлипнула   гармонь   --   кто-то
предусмотрительный  смотал  за   гармонистом.  Взревели...  Пес­ня  погибла.
Вылезли из-за стола  и  норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались
покрепче дать ногой в поло­вицу.
     Бабы  образовали круг и пошли,  и  пошли  с припевом.  И немая пошла  и
помахивала над  головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись...  И
она тоже смеялась -- она была счастлива.
     -- Верка! Ве-ерк! -- кричал изрядно подпивший мужи­чок.  -- Ты уж тогда
спой,  ты  спой, что же  так-то ходить! --  Никто его не  слышал,  и  он сам
смеялся своей шутке -- про­сто закатывался.
     Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
     -- Ка-ак она на меня навалится, матушка,  у меня аж в грудях сперло.  Я
насилу  вот так голову-то приподняла да  спрашиваю: "К худу  или к добру?" А
она мне в самое ухо ду­нула:
     "К добру!"
     Пожилая баба покачала головой.
     -- К добру?
     -- К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
     -- Упредила.
     -- Упредила, упредила. А я ишо подумай  вечером-то: "К какому же добру,
думаю,   мне  суседка-то  предсказала?"  Только  так  подумала,  а  дверь-то
открывается -- он вот он, на пороге.
     --  Господи,  Господи,  -- прошептала пожилая  баба  и вы­терла  концом
платка повлажневшие глаза. -- Надо же!
     Бабы, плясавшие  кругом, вытащили  на  круг  Ермолая.  Ермолай  недолго
думал,  пошел   выколачивать   одной   ногой,  а   второй  только   каблуком
пристукивал... И приговаривал:
     "Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та..." И вколачивал,  и вколачивал  ногой так,
что посуда в шкафу вздрагивала.
     -- Давай, Ермил! -- кричали Ермолаю. -- У тя седня ра­дость  большая --
шевелись!
     --  Ат-та,  оп-па,  --  приговаривал  Ермолай,  а  рабочая  спи­на его,
ссутулившаяся  за сорок лет работы у верстака, так и  не распрямилась, и так
он  плясал  --  слегка  сгорбатившись, и большие  узловатые  руки его тяжело
висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести -- долго ждал
это­го дня, без малого три года.
     В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, не­четкую дробь...
     -- Давай, тять...
     -- Давай -- батька с сыном! Шевелитесь!
     -- А Степка-то не изработался -- взбрыкивает!
     -- Он же говорит -- им там хорошо было. Жрать давали...
     -- Там дадут -- догонют да еще дадут.
     -- Ат-та, оп-па!.. -- приговаривал Ермолай, приноравли­ваясь к сыну...

     Люблю сани с подрезами,
     Воронка -- за высоту,
     Люблю милку за походку.
     А еще -- за красоту! --

     вспоминал Ермолай из далекой молодости.
     И Степан тоже спел:

     Это чей же паренек
     Выделывает колена;
     Ох, не попало бы ему
     Березовым поленом.

     Плясать  оба  не  умели,  но  работали  ладно  -- старались.  Людям это
нравится; смотрели на них с удовольствием.
     Так гуляли.
     Никто  потом  не помнил,  как  появился  в избе участковый  милиционер.
Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел  с
ним  на улицу.  А в избе  продолжали  гулять:  решили,  что так  надо, надо,
наверное, явиться  Степану  в сельсовет  -- оформлять  всякие бумаги. Только
немая что-то  забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить  отца. Тот
спьяну отмахнулся.
     -- Отстань, ну тя! Пляши вон.
     Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.
     -- Ты что, одурел, парень? -- спросил он, вглядываясь в лицо Степана.
     Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмех­нулся.
     -- Чудно?.. Ничего...
     -- Тебе же три месяца сидеть осталось!
     -- Знаю не хуже тебя... Дай закурить.
     Участковый дал ему папироску, закурил сам.
     -- Пошли.
     -- Пошли.
     -- Может, скажешь дома-то? А то хватятся...
     -- Сегодня не надо -- пусть погуляют. Завтра скажешь.
     -- Три месяца не досидеть и сбежать!.. -- опять изумился милиционер. --
Прости меня, но я таких дураков еще не встре­чал, хотя много повидал всяких.
Зачем ты это сделал?
     Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал  в  сумраке знакомые
избы, ворота, прясла... Вдыхал  знакомый с детства терпкий весенний холодок,
задумчиво улыбался.
     -- А?
     -- Чего?
     -- Зачем ты это сделал-то?
     -- Сбежал-то? А вот -- пройтись разок... Соскучился.
     -- Так  ведь три месяца осталось! -- почти закричал  участ­ковый.  -- А
теперь еще пару лет накинут.
     -- Ничего...  Я теперь  подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны
замучили-- каждую ночь деревня снится... Хорошо у нас весной, верно?
     -- Нда... -- раздумчиво сказал участковый.
     Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.
     -- И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
     -- Трое.
     -- А те где?
     -- Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
     -- И сколько же ты добирался?
     -- Неделю.
     -- Тьфу... Ну, черт с тобой -- сиди.
     В сельсовете участковый  сел  писать протокол. Степан  си­дел у  стола,
напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинула его голову.
     --  Оружия  никакого  нет?  --  спросил   участковый,  отвле­каясь   от
протокола.
     -- Сроду никакой гадости не таскал с собой.
     -- Чем же ты питался в дороге?
     -- Они запаслись... те двое-то...
     -- А им по сколько оставалось?
     -- По много...
     --  Но им  хоть  был  смысл бежать,  а тебя-то  куда черт дер­нул? -- в
последний раз поинтересовался милиционер.
     -- Ладно, надоело! -- обозлился Степан. -- Делай  свое дело,  я тебе не
мешаю.
     Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
     --  Я думал, ошибка какая-нибудь -- не может  быть, чтоб на свете  были
такие придурки. Оказывается, правда.
     Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
     -- Небось смеялись над  тобой те  двое-то? -- не вытерпел и еще спросил
словоохотливый милиционер.
     Степан не слышал его.

     Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:
     -- А по лицу не скажешь, что дурак. -- И ушел оконча­тельно в протокол.
     В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела
испуганными глазами на милиционера, на брата...
     -- Мэ-мм? -- спросила она брата.
     Степан растерялся.
     -- Ты зачем сюда?
     -- Мэ-мм? -- замычала сестра, показывая на милиционера.
     -- Это сестра, что ли? -- спросил тот.
     -- Но...
     Немая  подошла  к столу; тронула участкового за  плечо и, показывая  на
брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?"
     Участковый понял.
     --  Он...  Он! -- показал на Степана. -- Сбежал из  тюрьмы! Сбежал! Вот
так!..  --  Участковый  показал  на  окно  и  "пока­зал",  как  сбегают.  --
Нормальные  люди в дверь  выходят,  в дверь! А он в  окно  -- раз  и ушел. И
теперь  ему будет... -- Ми­лиционер сложил пальцы в решетку и показал  немой
на Сте­пана. -- Теперь ему опять вот эта штука будет! Два, -- растопырил два
пальца и торжествующе потряс ими. -- Два года еще!
     Немая стала понимать.  И когда  она совсем все поняла, глаза ее, синие,
испуганные,  загорелись  таким  нечеловечес­ким  страданием,  такая  в   них
отразилась  боль,  что милицио­нер  осекся.  Немая  смотрела  на брата.  Тот
побледнел и за­мер -- тоже смотрел на сестру.
     --  Вот  теперь скажи ему, что  он дурак, что так  не делают нормальные
люди... Братья ваши небось не сделали бы так.
     Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, по­висла у него на шее.
     -- Убери ее, -- хрипло попросил Степан. -- Убери!
     -- Как я ее уберу?..
     -- Убери, гад! -- заорал Степан не своим  голосом. -- Уве­ди ее, а то я
тебе расколю голову табуреткой!
     Милиционер вскочил, оттащил немую от брата... А она рванулась к  нему и
мычала. И трясла головой.
     -- Скажи, что ты обманул ее, пошутил... Убери ее!
     -- Черт  вас!.. Возись туг с вами... -- ругался милиционер,  оттаскивая
немую к двери. -- Он придет сейчас, я ему дам  проститься с вами! -- пытался
он втолковать ей. -- Счас он придет! -- Ему  удалось наконец  подтащить ее к
двери  и вы­толкнуть. -- Ну,  здорова! --  Он  закрыл  дверь  на крючок.  --
Фу-у... Вот каких делов ты натворил -- любуйся теперь.
     Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку -- в пол.
     Участковый  спрятал  недописанный протокол в  полевую сумку,  подошел к
телефону.
     -- Вызываю машину  -- поедем  в район, ну  вас  к черту... Ненормальные
какие-то.
     А по деревне,  серединой улицы, шла,  спотыкаясь, немая и горько мычала
-- плакала.
     Летит степью паровоз. Ревет.
     Деревеньки мелькают, озера, перелески... Велика Русь.

     
Максим

     Максиму Воеводину пришло в общежитие письмо. От матери.
     Через поля, через леса, через реки широкие долетел род­ной голос, нашел
в громадном городе.
     -- Максим! Письмо...
     Максим присел на кровати, разорвал конверт и стал чи­тать.
     В шуме и гаме большой людной комнаты рабочего обще­жития зазвучал голос
матери:
     -- Здорово, сынок Максим!
     Во первых строках  нашего письма сообщаем, что мы жи­вы-здоровы, чего и
тебе желаем. Стретили на днях Степана.  Ничо  пришел,  справный. Ну,  выпили
маленько. Верка тоже ничо -- здоровая. А отец  прихварывает, перемогается. А
я, сынок, шибко хвораю. Разломило всю спинушку, и ногу к затылку подводит --
радикулит, гад такой.  Посоветовали мне  тут змеиным ядом, а у нас его нету.
Походи,  сынок, по апте­кам, поспрашивай, можа, у вас есть там. Криком кричу
-- больно.  Походи, сынок, не поленись... Игнату тоже написать хотела, а  он
прислал  письмо, что уедет  куда-то. А жене его  не хочу  писать --  скажет:
пристают.  Он чо-то обижается  на те­бя, сынок. Не слушается, говорит. Вы уж
там  поспокойней живите-то, не  смешите людей -- не  чужие небось... Походи,
сынок, милый, поспрашивай яду-то. Может, поправилась бы я...
     Максим склонился головой  на руки, задумался.  Заболело сердце -- жалко
стало  мать.  Он  подумал,  что  зря  он  так  редко  писал  матери,  вообще
почувствовал гнетущую  свою  вину пе­ред  ней. Все  реже и  реже думалось  о
матери последнее время,  она  перестала сниться  ночами... И вот оттуда, где
была мать, замаячила черная беда.
     Было  воскресенье. Максим надел выходной  костюм  и  пошел в  ближайшую
аптеку.
     В  аптеке  было  мало  народа.  Максим  выбрал  за  прилав­ком  молодую
хорошенькую девушку, подошел к ней.
     -- У вас змеиный яд есть?
     Девушка считала  какие-то порошки. Приостановилась на секунду,  еще раз
шепотом повторила последнее число,  чтобы  не сбиться,  мельком  глянула  на
Максима, сказала "нет"  и снова принялась считать.  Максим  постоял немного,
хотел  спросить,  как называется  змеиный яд по-научному, но не  спросил  --
девушка была очень занята.
     В следующей аптеке произошел такой разговор:
     -- У вас есть змеиный яд?
     -- Нет.
     -- А бывает?
     -- Бывает, но редко.
     -- А может, вы знаете, где его можно достать?
     -- Нет, я не знаю, где его можно достать.
     Отвечала  сухопарая женщина лет  сорока,  с острым но­сом, с  низеньким
лбом.  Кожа на  лбу была до того тонкая  и  белая, что,  кажется, сквозь нее
просвечивала кость. Максиму показалось,  что женщине доставляет удовольствие
отвечать "нет" и "не знаю". Он уставился на нее.
     -- Что? -- спросила она.
     -- А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?!
     -- Не знаю, -- опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина.
     Максимом стала овладевать злость. Он не двигался с места.
     -- Еще что? -- спросила женщина. Они были в стороне от других, разговор
их никто не слышал.
     -- А отчего вы такая  худая? -- спросил Максим. Он сам не знал, что так
спросит,  и не знал, зачем спросил,  --  вылете­ло. Очень  уж  недобрая была
женщина.
     Женщина от неожиданности заморгала глазами.
     Максим повернулся и пошел из аптеки.
     "Что же делать?" -- думал он.
     Аптека  следовала  за аптекой, разные  люди отвечали оди­наково: "Нет",
"Нету".
     В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилав­ком парня.
     -- Нет, -- сказал парень.
     -- Слушай, а как он называется по-научному? -- спросил Максим.
     Парень решил  почему-то, что и  ему пришла  пора пока­зать себя  "шибко
умным", -- застоялся, наверное, на одном месте.
     --  По научному-то? -- переспросил  он,  улыбаясь.  -- А  как в рецепте
написано? Как написано, так и называется.
     -- У меня нет рецепта.
     --  А  что же вы  тогда  спрашиваете?  Так  ведь  и  живую  воду  можно
спрашивать.
     --  А что, не дадут без рецепта? -- негромко спросил Мак­сим, чувствуя,
что его начинает слегка трясти.
     -- Нет, молодой человек, не дадут.
     Это снисходительное "молодой человек" доконало Мак­сима.
     -- До чего же ты умница! --  тихо воскликнул он. -- Это же  надо такому
уродиться!.. -- Максим, должно быть, изме­нился  в лице, ибо парень перестал
улыбаться.
     -- Что вы хотите? -- серьезно спросил он.
     -- Хочу тебе клизму поставить, молодой человек.
     --  Что  вам надо?! --  опять  очень  громко спросил парень, явно желая
привлечь внимание других людей в аптеке.
     Максим вышел на улицу, закурил. В душу вкралось от­чаяние.
     В  одной  очень большой аптеке Максим решительно  на­правился к пышной,
красивой женщине. Она выглядела при­ветливее других.
     -- Мне нужен змеиный яд, -- сказал он.
     -- Нету, -- ответствовала женщина.
     -- Тогда позовите вашего начальника.
     Женщина удивленно посмотрела на него.
     -- Зачем?
     -- Я с ним потолкую.
     -- Не буду я его звать -- незачем.  Он вам не сможет по­мочь. Нет у нас
такого лекарства.
     Максим  засмотрелся  в  ее ясные  глаза.  Ему захотелось  вдруг обидеть
женщину, сказать в ее  лицо какую-нибудь тяж­кую грубость, чтобы ясные глаза
ее помутились от ужаса. И не  то вконец обозлило Максима, что яда опять нет,
а то,  с  какой легкостью,  отвратительно  просто все они отвечают это  свое
"нет".
     -- Позовите начальника! -- потребовал Максим.
     И  тут,  вместо  того,  чтобы грубо  оскорбить женщину, Максим жалобным
голосом вдруг сказал:
     -- У меня мать болеет.
     Женщина оставила официальный тон.
     -- Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу дать вам
пчелиный. У нее что, радикулит?
     -- Ага.
     -- Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен.
     -- Давайте. --  Максиму было  стыдно за свой жалобный  тон. -- Он  тоже
помогает?
     -- У вас рецепт есть?
     -- Нету.
     -- А как же?...
     -- Что?
     -- Без рецепта нельзя, не могу.
     У Максима упало сердце.
     -- Это такой ма-аленький рецептик, да? Бумажечка такая...
     Женщина невольно улыбнулась.
     -- Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы...
     -- Дайте мне так, а... А я завтра принесу вам рецепт. Дай­те, а?
     -- Не могу, молодой человек, не могу.
     На улице Максим долго соображал,  что делать. Даже если он и  наткнется
где-нибудь на змеиный яд,  то без рецепта все равно не дадут. Это ясно. Надо
сперва добыть рецепт.
     По дороге домой зашел на почту и дал матери телеграмму:
     "А пчелиный яд надо? Максим".
     Долго  в ту ночь не  мог  заснуть Максим -- думал  о матери. Представил
вдруг ее мертвой, да так ясно --  гроб на столе, белая  простыня, руки белые
на груди... Он вскочил и сидя выкурил подряд две сигареты. Кое-как отвязался
от страш­ного наваждения.
     Занималось утро. Спокойно, все шире и  вольнее расте­кался над  городом
свет, и  как-то ближе и роднее стали  ка­заться люди, которых очень много  в
этих каменных домах...  И все-таки никому  нет  никакого дела, что у Максима
болеет мать.
     Он оделся и пошел на вокзал -- к людям.
     На  вокзале  выбрал  себе местечко на диване,  сел  и стал наблюдать за
пассажирами.  И самому  тоже  захотелось вдруг ехать.  И показалось, что  он
едет. За окном -- поля, леса, деревеньки, все мелькает. А в деревнях -- тоже
люди. И так хо­рошо сделалось на душе, спокойно.
     ...Неожиданно  прямо  перед  собой  Максим  увидел  стек­лянную  дверь,
завешенную изнутри марлей, а над дверью -- табличка:  "Медпункт". Он встал и
пошел туда.
     На белом  стульчике,  за  белым  столом,  облокотившись,  сидела  белая
старушка и дремала. Когда вошел Максим, она подняла голову.
     -- Здравствуйте, -- сказал Максим.
     -- Ну, -- ответила старушка. -- Чего?
     -- Мне рецепт надо.
     -- Какой рецепт?
     -- На змеиный яд.
     Старушка не поняла.
     -- На какой змеиный яд?
     Максима  толкнула  в  грудь  надежда: старушка  хочет  спать  и,  чтобы
отвязаться, подмахнет рецептик.
     -- На змеиный яд -- лекарство такое.
     -- Я не выписываю рецептов.
     -- А кто выписывает?
     -- Врач.
     -- А когда он будет?
     --  В  девять.  -- Старушка начала  терять  терпение. --  А для чего те
рецепт-то?
     -- А вы не врач?
     -- В больницу надо идти за рецептом. А мы не лечим.
     -- Так это ж медпункт?
     -- Ну и  что, что медпункт.  Мы --  по травмам. Или сердце  у кого... В
больницу надо идти.
     -- А у вас печать есть? Больничная...
     Старушка рассердилась.
     -- Тебе чего надо-то? Что ты привязался ко мне?
     -- Ладно, спи.
     Максим вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
     В девять часов он пошел на стройку, отпросился с работы и направился  в
поликлинику.
     В бедой стеклянной стенке  --  окошечко за окошечком --  белая девушка.
Она долго "заводила" на Максима карточку, потом подала  ему талончик. Максим
посмотрел -- четырнадцатая очередь, на тринадцать тридцать.
     -- А поближе нету?
     -- Нет.
     --  Девушка,  милая...  --  Максим  почувствовал,  что  опять  начинает
говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог.  --  Девушка,  дайте мне
поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста.
     Девушка  не глядя на него  порылась в талончиках, выбра­ла один, подала
Максиму.  И  тогда только посмотрела  на него.  Максиму показалось,  что она
усмехнулась.
     "Милая  ты  моя, -- думал  растроганный Максим. --  Смейся,  смейся  --
талончик-то  вот  он".  Его  очередь была  шестой, на  одиннадцать часов.  У
кабинета врача сидело че­ловек десять больных; Максим присел рядом с пожилым
мужчиной, у которого была  такая  застойная тоска  в  глазах, что, глядя  на
него, невольно думалось: "Все равно помрем все".
     "Прижало мужика", -- подумал Максим. И опять вспом­нил о матери  и стал
с нетерпением ждать доктора.
     Доктор пришел. Мужчина, еще молодой.
     Вышла из кабинета женщина и спросила:
     -- У кого первая очередь? Никто не встал.
     --  У  меня, -- сказал Максим и почувствовал, как его под­няла какая-то
сила и повела в кабинет.
     -- У вас первая очередь? -- спросил его мужчина с тоской в глазах.
     -- Да, -- твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем веселым и,  как
ему показалось, очень ловким парнем.
     -- Что? -- спросил доктор, не глядя на него.
     -- Рецепт, -- сказал Максим, присаживаясь к столу.
     Доктор чего-то хмурился, не хотел подымать глаза.
     -- Какой рецепт? -- Доктор все перебирал какие-то бу­мажки.
     -- На змеиный яд.
     -- А что болит-то? -- Доктор поднял глаза.
     --  Не  у  меня.  У  меня  мать  болеет,  у  нее  радикулит.  Ей  врачи
посоветовали змеиным ядом.
     -- Ну, так?..
     -- Ну а рецепта нету. А без рецепта, вы сами понимаете, никто не  даст.
-- Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. -- Поэтому я прошу:
дайте мне рецепт.
     Доктора что-то заинтересовало в Максиме.
     -- А где мать живет?
     -- В Сибири. В деревне.
     -- Ну?.. И нужен, значит, рецепт?
     -- Нужен. -- Максиму было легко с доктором: доктор нравился ему.
     Доктор посмотрел на сестру.
     -- Раз нужен, значит, дадим. А, Клавдия Николаевна?
     -- Надо дать, конечно.
     Доктор выписал рецепт.
     -- Он ведь  редко бывает, --  сказал он. -- Съезди в двад­цать седьмую.
Знаешь где? Против кинотеатра "Прибой". Там может быть.
     -- Спасибо. -- Максим пожал  руку доктору и чуть не вы­летел на крыльях
из кабинета -- так легко и радостно сдела­лось.
     В двадцать седьмой яда не было.
     Максим подал рецепт и затаив дыхание смотрел на апте­каря.
     -- Нет, -- сказал тот и качнул седой головой.
     -- Как "нет"?
     -- Так, нет.
     -- Так у меня же рецепт... Вот же он, рецепт... Вот же он, рецепт-то!
     -- Я вижу.
     -- Да  ты  что, батя? -- с таким отчаянием сказал Мак­сим. -- Мне нужен
этот яд.
     -- Так нет же его, нет -- где же я его возьму? Вы же може­те соображать
-- нет змеиного яда.
     Максим вышел  на улицу, прислонился спиной  к  стене, бессмысленно стал
смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли  и шли нескончаемым  потоком... А
Максим все смотрел и смотрел на них и никак о них не думал.
     Потом еще одна  мысль  пришла в голову Максиму.  Он  резко  качнулся от
стены и направился к центру города, где жил его брат.
     Квартира у Игната премиленькая. На стенах множество фотографий  Игната;
и  так  и эдак  сидит  Игнаха  --  самодо­вольный, здоровый,  --  напряженно
улыбается.
     Максима встретила  жена  Игната, молодая  крупная женщина  с  красивым,
ничего не выражающим лицом. Привстала с тахты...
     -- Здравствуй, Тамара, -- поздоровался Максим.
     -- Здравствуй.
     Максим сел в кресло, на краешек.
     -- Ты что, не работаешь сегодня? -- спросила Тамара.
     --  Отпросился,  --  откликнулся Максим, доставая сигаре­ты. -- Можно я
закурю?
     -- Кури, я сейчас окно открою.
     С улицы в затхленький уют квартиры ворвался шум города.
     Максим склонился руками на колени.
     -- Ты чего такой? Заболел?
     -- Нет. -- Максим  распрямился. --  У тебя знакомых ап­текарей нет? Или
врач, может?..
     -- Н-нет... А зачем тебе?
     -- Мать у нас  захворала. Надо бы змеиный яд достать, а его нигде нету.
Весь город обошел -- нигде нету.
     -- А что с ней?
     -- Радикулит, гад такой.
     -- Нет у меня таких знакомых. Может, у Игната?..
     -- Он скоро приедет?
     -- А он не уезжал никуда.
     -- Как?.. А мне мать написала...
     -- Они  хотели ехать...  в Болгарию, кажется, а потом отме­нили. Он там
сейчас -- в цирке.
     -- Я тогда пойду к нему. -- Максим встал.
     -- Ты что-то не заходишь к нам?..
     -- Да все некогда... Ну, пока.
     --  Господи, Максим!..  Я совсем  забыла  сказать: мы же  за­втра домой
едем. Туда -- к вам.
     -- Да?
     -- Конечно.
     Максим долго стоял в дверях, смотрел на Тамару.
     -- У нас Степан пришел, -- к чему-то сказал он.
     -- Это который в тюрьме был?
     Максим улыбнулся.
     -- Он один у нас...
     -- Ну да, я понимаю. Он пришел, да?
     -- Ага, пришел. А вы когда едете?
     -- В восемь, кажется.
     -- Я, наверно, успею проводить.
     -- Приходи, конечно, -- разрешила Тамара.
     -- Ну пока -- до завтра.
     -- До свиданья.

     
Игнат

     Вахтер в цирке поднялся навстречу Максиму.
     -- Вам к кому?
     -- К Воеводину Игнату.
     -- У них репетиция идет.
     -- Ну и что?
     -- Репетиция!.. Как "что"? -- Вахтер вознамерился не впускать.
     -- Да  пошли вы!  -- обозлился Максим, легко отстранил старика и прошел
внутрь.
     Прошел пустым, гулким залом.
     На арене, посредине, стоял здоровенный дядя, а на  нем, одна на другой,
-- изящные, как куколки, молодые женщины.
     --  Але! --  возгласил дядя. Самая  маленькая женщина  на  самом  верху
встала на руки. -- Гоп! -- приказал дядя. Ма­ленькая женщина скользнула вниз
головой.
     Максим замер.
     Дядя поймал женщину. И тут с него посыпались все ос­тальные.
     Максим подошел к человеку, который бросал в стороне тарелки.
     -- Как бы мне Воеводина тут найти?
     Человек поймал все тарелки.
     -- Что?
     -- Мне Воеводина надо найти.
     -- На втором этаже. А зачем?
     -- Так... Он брат мой.
     -- Вон по той лестнице  -- вверх.  -- Человек снова запус­тил тарелки в
воздух.
     Игнат боролся с каким-то монголом. Монгол был устра­шающих размеров.
     -- Э-ээ... Друг ситцевый! -- весело орал Игнат. -- У нас так не делают.
Куда ты коленом-то нажал?!
     -- Сево? -- спросил монгол.
     -- "Сево, сево!"  -- передразнил  сердито Игнат.  -- На ду­шу,  говорю,
наступил! Дай-ка я тебе разок так сделаю... Монгол взвыл.
     -- А-а!.. Дошло?
     Игнат слез с монгола.
     --  Максим!.. Здорово. Ну, иди погуляй пока, -- сказал он монголу. -- Я
с брательником поговорю. Здоровый, бугай, а бороться не умеет.
     -- Неужели ты его одолеешь? -- усомнился Максим.
     -- Хошь, покажу?
     -- Да ну его. Игнат, я письмо получил из дома...
     Пошли в уборную Игната.
     -- ...Але! -- возвещает дядя  на манеже. -- Гоп!  -- Малень­кая женщина
опять бесстрашно скользит вниз.
     Человек с  испитым  лицом  бросает  вверх тарелки и  поет под нос  (для
ритма, должно быть):

     ...Или я не сын страны, --
     Или я за рюмку водки
     Не закладывал штаны...

     Какой-то шут гороховый кричит в пустой зал:
     -- А чего вы  смеетесь-то? Чего смеетесь-то?  Тут  плакать надо,  а  не
смеяться. Во!
     -- Ну, как они там? Я ж еду завтра к ним! -- вспомнил Игнат.
     -- Мать захворала...
     -- Но? Что с ней?
     -- Радикулит. Степка пришел.
     -- Пришел? Ну, это хорошо. А отец как? Верка...
     -- Игнат, надо достать змеиного яда. Матери-то.  Я вто­рой день хожу по
городу -- нигде нету.
     -- Змеиный яд... Это лекарство, что ли?
     -- Но.
     --  Тэк, тэк, тэк...  --  задумался  Игнат.  -- Счас  я  отпущу  своего
чайболсана и пойдем ко мне. Попробую дозвониться до кого-нибудь.
     Игнат  ушел. Максим стал рассматривать фотографии  брата на стенах.  Их
тут было великое множество --  Игнат так, Игнат эдак: сидит, стоит, борется,
опять стоит и улыба­ется в аппарат. Лента через плечо, на ленте медали.
     -- ...Ну а ты как живешь? -- вернулся Игнат. Стал оде­ваться.
     -- Ничо.
     -- Все на стройке вкалываешь?
     -- На стройке.
     -- Эхх... Максим, Максим...
     -- Ладно, брось про это.
     -- Чего "брось"-то? Чего "брось"-то? Жалко же мне тебя, дурака. Упрямый
ты, Максим, а -- без толку. Так и загнешь­ся в своем общежитии!
     -- Загнусь -- схоронишь. И все дело.
     --  Дело  нехитрое. А  ты  лучше  подумай --  как  не про­пасть!  Такой
красивый парнина, а...
     -- На квартире жениться?
     -- Да не на квартире,  а --  нормально, чтобы не  бегать по­том друг  к
другу из общежития в общежитие. Что, Нинка -- плохая баба?
     -- Для тебя, может,  хорошая, для меня -- нет. Вообще,  не  суйся в мои
дела.
     -- Ох ты. Господи!.. "Дела"... Пошли.
     Опять прошли пустым залом.
     --  Как  жизнь,  Савелий Иваныч?  --  покровительственно-снисходительно
спросил Игнат у вахтера.  Игната просто  не узнать:  в шикарном костюме, под
пиджаком нарядный сви­тер, походка чуть вразвалочку -- барин.
     Вахтер заулыбался.
     -- Спасибо, Игнат Ермолаич. Хорошо.
     -- От это правильно! -- похвалил Игнат.
     Пошли к троллейбусу.
     -- Мне же тебе помочь охота, дура. Давай разберемся...
     -- Сам разберусь.
     --  Вижу,  как ты разбираешься.  Два года на стройке вка­лывать, и  все
разнорабочим. Разобрался, называется, что к чему.
     -- Чем же моя работа хуже твоей?
     -- Ну, конечно, -- научили. У тебя своя-то башка должна  быть на плечах
или нет?
     Они разговаривают мирно, не привлекая ничьего внима­ния.
     Сели в троллейбус.
     Игнат оторвал билеты. Сели на свободное сиденье.
     -- Ведь  тебе  уж, слава те Господи, двадцать  пять.  А ты еще -- ничем
ничего: штанов лишних нету. Заколачиваешь  девяносто рублей  -- и довольный.
Устроился бы по-челове­чески -- хоть вздохнул бы маленько. А то ведь на себя
не похож стал. Я ж  помню,  какой  ты  в солдатах  ко  мне прихо­дил -- любо
поглядеть.
     Сошли с троллейбуса, пошли двором к подъезду.
     --  Там, глядишь,  курсы бы какие-нибудь кончил...  Жить надо начинать,
Максим. Пора.
     Стали подниматься в лифте.
     -- Я  старше вас и больше вашего хлебнул. Поэтому и го­ворю вам... А вы
-- что Степан, что ты -- упретесь как бара­ны и ничего слушать не желаете.
     Приехали.
     Игнат позвонил.
     Открыла Тамара.
     -- Цыпонька! Лапочка!.. Что же ты  сидишь-то? Я думал, у тебя  тут  дым
коромыслом. Надо ж собираться в дорогу-то!
     -- А у меня все собрано.
     --  А  подарки!  Верке-то  надо  взять чего-нибудь. Давай, давай, а  то
магазины  закроют,  останемся  на  бобах.  Быстро!  Не   скупись  --  платье
какое-нибудь.
     Тамара стала одеваться.
     --  Вот  сапоги купил  тяте! --  похвалился Игнат. -- Глянь. Обрадуется
старик. А это шаль -- матери... Она здорово хво­рает-то?
     -- Лежит. Ногу, говорит, к затылку подводит.
     Игнат сел к телефону. Заговорил миролюбиво:
     --  Я  хочу, чтоб Воеводины жили не  хуже других.  Что, мы у Бога телка
съели, чтоб нам хуже других жить? Чтоб собра­лись мы, допустим,  с тобой  на
праздник погулять, так не ху­же разных  там... Чтоб семьи  были -- все честь
по чести. А то придешь -- голодранец голодранцем, аж совестно...
     -- Если совестно, не якшайся, никто тебя не заставляет.
     --  Але!  --  заговорил в трубку Игнат. -- Коля?  Коль... у  меня мать,
оказывается,  приболела... Ты бы  не мог  там до­стать змеиного  яда... Ага.
Ну-ка,  поинтересуйся.  Жду.  Совестно,  Максим,  совестно  --  честно  тебе
говорю...
     Максим резко встал и пошел к выходу.
     -- Куда ты?
     Вместо ответа Максим крепко хлопнул дверью.

     Так же  решительно, как шел от двадцать  седьмой  аптеки,  Максим пошел
снова туда.
     Подошел к старичку аптекарю.
     -- Я к вашему начальнику пройду.
     -- Пожалуйста, --  любезно сказал аптекарь.  -- Вон в  ту дверь. Он как
раз там.
     Максим пошел к начальнику.
     В кабинете заведующего  никого  не  было. Была еще  одна дверь,  Максим
толкнул в нее и ударил кого-то по спине.
     -- Сейчас, -- сказали за дверью.
     Максим сел на стул.
     Вошел  низенький человек, с  усами,  с  гладко  выбритыми,  до  сияния,
жирненькими щеками, опрятный, полненький, лет сорока.
     -- Что у вас?
     -- Вот. -- Максим протянул ему рецепт.
     Заведующий повертел в руках рецепт.
     -- Не понимаю...
     -- Мне такое лекарство надо. -- Максим поморщился -- сердце защемило.
     -- У нас его нет.
     -- А  мне надо.  У меня мать хворает. --  Максим смотрел на заведующего
немигающими глазами: чувствовал, как глаза наполняются слезами.
     -- Но если нет, что же я могу сделать?
     -- А мне надо. Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех нена­вижу, гадов!
     Заведующий улыбнулся.
     -- Это уже серьезнее. Придется  найти. -- Он сел к теле­фону и, набирая
номер, с любопытством поглядывал  на Мак­сима. Максим успел вытереть глаза и
смотрел в окно. Ему было стыдно, он жалел, что сказал последнюю фразу.
     --  Алле! --  заговорил  заведующий. -- Петрович?  Здоров.  Я это,  да.
Слушай, у тебя нет... -- тут он сказал какое-то не­понятное слово. -- Нет?
     У Максима сдавило сердце.
     -- Да нужно тут...  пареньку одному... Посмотри,  посмот­ри...  Славный
парень, хочется помочь.
     Максим впился глазами в  лицо заведующего. Заведую­щий беспечно вытянул
губы трубочкой -- ждал.
     --  Да? Хорошо, тогда я подошлю  его. Как дела-то? Мгм... Слушай, а что
ты скажешь... А? Да что ты? Да ну?..
     Пошел  какой-то  базарный  треп: кто-то заворовался, ко­го-то  сняли  и
хотят судить, какого-то  Борис  Михалыча. Мак­сим смотрел в пол, чувствовал,
что плачет, и ничего не мог сделать -- плакалось. Он крепко устал за эти два
дня.  Он молил Бога, чтобы  заведующий  подольше говорил, --  может, к  тому
времени он  перестанет  плакать,  а  то хоть сквозь  зем­лю  проваливайся со
стыда.  А  если  сейчас вытереть глаза,  зна­чит, надо  пошевелиться и тогда
заведующий глянет на него и увидит, что он плачет.
     "Вот морда! Вот падла!" -- ругал он себя. Он любил сей­час заведующего,
как никого никогда, наверное, не любил.
     Заведующий  положил  трубку,  посмотрел на Максима. Максим  нахмурился,
шаркнул рукавом пиджака по  глазам и полез в карман за сигаретой. Заведующий
ничего не сказал, написал записку, встал... Максим тоже встал.
     -- Вот  по этому  адресу... спросите Вадим Петровича.  Не отчаивайтесь,
поправится ваша мама.
     -- Спасибо, -- сказал Максим. Горло заложило, и полу­чилось, что Максим
пискнул это "спасибо". Он нагнул  голо­ву  и пошел из кабинета, даже руки не
подал начальнику.
     "Вот те ж морда!" -- - поносил он себя. Ему было стыдно, и он был очень
благодарен начальнику.
     На  другой день  рано утром к Максиму влетел  Игнат. Внес с собой шум и
прохладу политых асфальтов.
     -- Максим!.. Я поехал! Будешь провожать-то?..
     Максим вскочил с кровати.
     -- Я быстро. А яд-то я достал вчера! Я сейчас...
     --  Давай.  Только  -- одна нога здесь, другая  там! -- орал Игнат.  --
Пятнадцать минут осталось. Жена  сейчас икру ме­чет в вагоне. Я  тоже достал
флакон.
     -- Она уже там, Тамара-то? -- Максим прыгал  по комна­те на одной ноге,
стараясь другой попасть в штанину.
     -- Там.
     --  Сейчас...  мигом. Мы  в  магазин  не  успеем заскочить?  Хотел тоже
каких-нибудь подарков...
     --  Да ты что!  -- взревел  Игнат.  -- Я  что,  по шпалам жену догонять
буду?!
     -- Ладно, ладно...
     Побежали вниз, в такси.
     --  Друг, --  взмолился Игнат. -- Десять минут  до  поезда.  Жми на всю
железку! Плачу в трехкратном размере.
     Жена  ждала  Игната  у  вагона.  Оставалось  полторы мину­ты.  Она  вся
изнервничалась.
     --  Игнат, это... это черт  знает что  такое, -- встретила  она мужа со
слезами на глазах. -- Я хотела чемоданы выносить.
     -- Порядок! -- весело гудел Игнат. -- Максим, пока! Крош­ка,  цыпонька,
-- в вагон.
     Поезд тронулся.
     -- Будь здоров, Максим!
     Максим пошел за вагоном.
     -- Игнат, передай там: я, может, тоже скоро приеду! Не забудь, Игнат!
     -- Не-ет!
     Максим остановился.
     Поезд набирал ходу.
     Максим опять догнал вагон и еще раз крикнул:
     -- Не забудь, Игнат, скажи -- приеду!
     -- Передам!
     Надо было уже бежать за вагоном.
     -- Игнат, скажи!..
     Но Игнат уже не слышал.
     Уже расходились с перрона люди.
     А Максим все стоял и смотрел вслед поезду.
     ...Уже никого почти не осталось на перроне, а Максим все стоял. Смотрел
в ту сторону, куда уехал брат. Там была Родина.
     Летит степью поезд.
     Кричит...



     ...Игнат пинком распахнул ворота, оглядел  родительский двор  и гаркнул
весело:
     -- Здорово, родня!
     Тамара, стоящая за ним, сказала с упреком:
     -- Неужели нельзя потише?.. Что за манера, Игнатий!
     --  Ничего-о, -- загудел  Игнат.  --  Сейчас  увидишь, как  обрадуются.
Э-э... А  дом-то  новый  у  них!  Я  только счас заме­тил.  Степка  с  отцом
развернулись...
     Из дома вышел Ермолай Воеводин... Тихо засмеялся и вытер рукавом глаза.
     -- Игнаха, хрен моржовый, -- сказал он и пошел навстре­чу Игнату.
     Игнат  бросил чемодан... Облапили  друг друга, трижды крест-накрест  --
поцеловались. Ермолай опять вытер глаза.
     -- Как надумал-то?
     -- Надумал...
     -- Сколько  уж  не  был!  Лет  пять,  однако. Мать  у  нас  за­хворала,
знаешь?.. В спину что-то вступило... -- Отец и сын глядели друг на друга, не
могли  наглядеться. О Тамаре со­всем  забыли. Она  улыбалась  и с  интересом
рассматривала старика.
     -- А это жена, что ли? -- спросил наконец Ермолай.
     -- Жена, -- спохватился Игнат. -- Познакомься.
     Женщина подала старику руку... Тот осторожно пожал ее.
     -- Тамара.
     --  Ничего,  --  сказал Ермолай,  окинув оценивающим взглядом Тамару --
Красивая.
     -- А?! -- с дурашливой гордостью воскликнул Игнат.
     -- Пошли в дом, чего мы  стоим тут! -- Ермолай первым двинулся  к дому.
-- Степка-то наш пришел, окаянная душа.
     -- Как мне называть его? -- тихо спросила Тамара мужа. Игнат захохотал.
     -- Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя, --  сказал  он.  Ермолай
тихо засмеялся.
     --  Отцом вроде довожусь. --  Он взошел на крыльцо, за­орал в сенях: --
Мать, кто к нам приехал-то!
     В избе, на кровати, лежала мать Игната. Увидела Игната, заплакала.
     -- Игнаша, сынок... приехал?
     Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемодан. Гулкий, сильный голос его
сразу заполнил всю избу.
     --  Шаль  тебе привез...  пуховую. А тебе,  тять,  -- сапоги.  А это --
Верке. А это -- Степке. Все тут живы-здоровы?..
     Отец с матерью, для приличия снисходительно  сморщив­шись, с  интересом
наблюдали за движениями сына -- он все доставал и доставал из чемодана.
     -- Все  здоровы. Мать  вон  только... --  Отец протянул длинную руку  к
сапогам, бережно взял один  и стал щипать, мять, поглаживать добротный хром.
-- Ничего товар... Степ­ка износит. Мне уж теперь ни к чему такие.
     --  Сам будешь  носить. Вот Верке еще на платье. --  Игнат выложил все,
присел на  табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. --  Ну, рассказывайте,
как живете? Соскучился без вас. Как Степка-то?
     -- Соскучился, так раньше бы приехал.
     -- Дела, тятя.
     --  "Дела"... --  Отец  почему-то  недовольно посмотрел на молодую жену
сына. -- Какие уж там дела-то!
     -- Ладно тебе, отец, -- сказала мать. -- Приехал -- и то слава Богу.
     -- Ты  говоришь --  какие там дела! -- заговорил Игнат, положив ногу на
ногу и ласково глядя на отца. --  Как тебе объяснить?.. Вот мы, русские,  --
крепкий ведь народишко! Посмотришь  на другого -- черт его знает!.. -- Игнат
встал, прошелся  по  комнате.  --  Откуда  что берется! В плечах -- са­жень,
грудь  как  у жеребца породистого  -- силен! Но чтобы научиться владеть этой
силой, выступить  где-то  на соревно­ваниях -- Боже упаси! Он  будет лучше в
одиночку  на  медведя  ходить. О культуре  тела  --  никакого представления.
Физ­культуры  боится,  как  черт  ладана.  Я  же  помню,  как  мы  в   школе
профанировали ее.
     С последними словами Игнат обратился к жене.
     Тамара заскучала и стала смотреть в окно.
     -- ...Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дела у меня важные. Поважнее
Степкиных.
     -- Ладно, -- согласился отец. Он слушал невнимательно. -- Мать, где там
у нас?.. В лавку пойду...
     -- Погоди, -- остановил его Игнат. -- Зачем в лавку? Вот и эту привычку
тоже надо бросать русскому народу: чуть что -- сразу в лавку. -- Но отец так
глянул  на него, что он  сразу от­ступил,  махнул рукой,  вытащил из кармана
толстый бумаж­ник, шлепнул на стол. -- На деньги.
     Отец обиженно приподнял косматые брови.
     -- Ты брось тут, Игнаха... Приехал в гости, -- значит, сиди помалкивай.
Что у нас, своих денег нету?
     Игнат засмеялся.
     -- Ты все такой же, отец.
     -- Какой?
     -- Ну... такой же.
     -- Да  ладно  вам -- сцепились.  Что  вас лад-то не берет? -- вмешалась
мать. -- Иди в лавку-то. Пошел -- дак иди.
     Ермолай ушел.
     -- Сынок... не хотела уж при им спрашивать: как там Максим-то?
     -- Максим?.. Честно говорить?
     -- Господи, ну дак а как же?
     -- Плохо.
     Мать вздохнула.
     -- А что шибко-то плохо?
     -- Плохо,  потому  что  дурак... И  не  слушается. Причем... колосс  --
сильный, конечно, парень... Приходит  как-то с де­вушкой  -- ничего, хорошая
девушка... -- Игнат повернулся к жене. -- А? Нинка-то.
     -- Да.
     -- Двухкомнатная  квартира с  удобствами, в  центре  -- это  же!..  Ну,
думаю, поумнел парень. Вызвал  его  на кухню.  "Ты, --  говорю, -- опять  не
сваляй дурака". А девка -- без ума от него. Ну и что? Через неделю -- конец:
горшок об гор­шок -- и кто дальше. Наш Макся затеял. Она мне звонила  потом,
девка-то. Чуть не плачет. "Вы, -- говорит, -- скажите ему, Игнатий Ермолаич,
чтобы он не уходил". Скажи ему -- хлопнет дверью и поминай как звали.
     Матери  тяжело  было  слышать   все  это  про  младшего  сына.  Она  не
разбиралась в перипетиях дел городских сыновей, ей было горько за младшего.
     --  Осподи,  осподи, -- опять  вздохнула она.  -- Помог бы уж  там  ему
как-нибудь.
     -- Да  не  хочет! -- искренне воскликнул  Игнат.  -- Ну  ска­жи  ей: не
стараюсь, что ли!
     -- Это верно... мамаша: он не хочет никого слушать.
     -- Отцу-то уж не говорите про него.
     В сенях загремело ведро. Шаги...
     -- Верка идет, -- сказала мать.
     -- Она где работает-то?
     -- Дояркой.
     Вошла  немая...  Всплеснула  руками,  увидела брата, кину­лась  к нему.
Расцеловала.
     --  От она... От  мы как. От как, -- приговаривал Игнат, чуть уклоняясь
от поцелуев. -- От мы как брата любим... Ну  та... Ну, хватит... Познакомься
вот с женой моей.
     Вера поглядела на Тамару. "Спросила": "Вот это твоя жена?"
     -- Ну. А что?.. -- Игнат показал: "Хорошая?"
     Вера  закивала головой  и  начала  целовать  Тамару.  Тамара  улыбалась
смущенно.
     -- Пойдемте, я вам платье привезла, -- сказала она. Вера не поняла.
     -- Верка, иди в горницу -- платье мерить.
     Вера всплеснула руками и запрыгала по избе, счастливая.
     Все были довольны.
     --  Да хватит  скакать-то! --  притворно рассердилась  мать. -- Прям уж
обрадуется, так удержу нету.
     Тамара с немой ушли в горницу.
     -- Так у тебя что со здоровьем-то? Да! Я ж лекарство при­вез -- змеиный
яд-то, ты просила.
     -- Вот хорошо-то,  сынок,  спасибо  тебе...  Может,  поды­мусь  теперь.
Радикулит -- измучилась вся. А сказали тут...
     Пришел Ермолай.
     -- А Степан все плотничет? -- продолжал расспрашивать Игнат, расхаживая
по прихожей в избе.
     Отвечал теперь отец:
     --  Плотничает, ага. Коровник  счас рубют. Ничо, хорошо  получают. Этта
девяносто рублишек принес. Куда с добром!
     -- Не закладывает?
     -- Бывает  маленько... Так  ведь оно что --  дело холостое. Соберутся с
ребятами, заложут.
     -- Жениться-то собирается?
     --  А мы знаем?  Помалкивает. Да  женится...  куда девает­ся... Садись,
пока суд да дело -- пропустим маленько.
     -- Подождали бы Степку-то.
     -- Мы по маленькой... Садись.
     Из горницы вышла немая в новом платье. Вышла торже­ственная и  смотрела
на всех вопросительно и удивленно. И в самом деле, она сделалась вдруг очень
красивой.  Молча  смотрели  на  нее.  Она  прошлась  раз-другой...  сама  не
выдержала  важности  момента,  опять  запрыгала,  поцеловала  брата.  По­том
побежала в  горницу, привела Тамару  и стала показывать ее всем и хвалить --
какая она добрая, хорошая, умная.
     Тамаре неловко стало.
     Игнат был доволен.
     Вера потащила Тамару на улицу, мыча ей что-то на ходу.
     ...Выпили маленько.
     Ермолай склонился головой на руки, сказал с неподдель­ной грустью:
     -- Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается, мать ее... А жалко.
     -- Почему такое пессимистическое настроение?
     Отец посмотрел на сына.
     -- А ты, Игнат, другой стал, -- сказал он. -- Ты, конечно, не замечаешь
этого, а мне сразу видно.
     Игнат смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал.
     --  Ты  вот  давеча  вытащил  мне  сапоги...  Спасибо,  сынок!  Хорошие
сапоги...
     -- Не то говоришь, отец, -- сказал Игнат. -- При чем тут сапоги?
     -- Не обессудь, если не так сказал, -- я старый человек. Ладно, ничего.
Степка скоро  придет, брат твой... Он  плотни­чает. Ага. Но, однако, он тебя
враз сломит, хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Степана.
Куда там...
     Игнат     засмеялся:     к     нему     вернулась     его     необидная
весе­лость-снисходительность.
     -- Посмотрим, посмотрим, тятя.
     -- Давай еще по маленькой, -- предложил отец.
     -- Нет, -- твердо сказал Игнат.
     -- Вот сын какой у тебя!  -- не без гордости заметил ста­рик, обращаясь
к жене.  -- Наша порода  -- Воеводины. Сказал "нет" -- значит, все.  Гроб. Я
такой же был. Вот Степка скоро придет.
     -- Ты, отец, разговорился что-то, -- урезонила жена ста­рика. -- Совсем
уж из  ума стал выживать.  Черт-те  чего  мелет. Не слушай ты его,  брехуна,
сынок.
     Пришли Вера с Тамарой.  Тамара присела  к столу, а  Вера  начала что-то
"рассказывать" матери.  Мать  часто повторяла  "Ну, ну... Батюшки мои! Фу ты
Господи!"
     -- Не такой уж ты стал,  Игнаха.  Ты не обижайся,  --  по­вернулся он к
Тамаре. -- Он сын мне. Только другой он стал.
     -- Перестал бы, отец, -- попросила мать.
     -- Ты лежи, мать,  --  беззлобно  огрызнулся  старик.  --  Ле­жи  себе,
хворай. Я тут с людями разговариваю, а ты нас пере­биваешь.
     Тамара  поднялась из-за  стола,  подошла  к  комоду стала  разглядывать
патефонные пластинки. Ей, видно, было не­ловко.
     Игнат тоже встал... Завели патефон. Поставили "Грушицу".
     Все замолчали. Слушали.
     Старший Воеводин смотрел в окно, о чем-то невесело думал.
     Вечерело.  Горели  розовым  нежарким  огнем  стекла  домов.  По  улице,
поднимая   пыль,  прошло  стадо.   Корова  Воеводи­ных  подошла  к  воротам,
попробовала поддеть их рогом -- не получилось. Она  стояла и мычала.  Старик
смотрел  на нее и  не  двигался. Праздника  почему-то  не получилось.  А  он
дав­ненько поджидал  этого дня -- думал,  будет большой празд­ник. А  сейчас
сидел и  не понимал: почему же не вышло  праздника? Сын приехал какой-то  не
такой... В чем не та­кой? Сын как  сын, подарки привез. И все-таки что-то не
то.
     -- Сейчас Степка  придет, -- сказал он. Он ждал Степку. Зачем ему нужно
было, чтобы скорее пришел Степка, он не знал.
     Молодые ушли в горницу; унесли с собой патефон. Игнат прихватил туда же
бутылку красного вина и закуску.
     -- Выпью с сестренкой, была не была! Хотя вредно вооб­ще-то.
     -- Давай, сынок, это ничего. Это полезно, -- миролюби­во сказал отец.
     Начали  приходить бывшие  друзья  и товарищи Игната.  Пришло  несколько
родных.  Тут-то  бы  и начаться  празднику.  А  праздник  все  не  наступал.
Приходили, здоровались со ста­риком и проходили в горницу, заранее улыбаясь.
Скоро  там  стало  шумно, гудел снисходительный могучий бас Игната, смеялись
женщины, дребезжал патефон. Двое дружков Игна­та сбегали в лавку и вернулись
с бутылками и кульками.
     --  Сейчас  Степка придет,  --  сказал старик. Не было у него  на  душе
праздника, и все тут.
     Пришел наконец Степка. Загорелый, грязный...
     -- Игнаша наш приехал, -- встретил его отец.
     -- Я уж слышал, -- сказал Степан, улыбнулся и тряхнул русыми спутанными
волосами.
     Старик поднялся  из-за стола, хотел  идти в горницу,  но  сын остановил
его:
     -- Погоди, тять, дай я хоть маленько сполоснусь. А то не­удобно даже.
     -- Ну,  давай, -- согласился отец. --  А то верно -- он на­рядный весь,
как это... как артист.
     И тут из горницы вышел Игнат с женой.
     -- Брательник! -- заревел Игнат, растопырив руки. -- Степка! -- И пошел
на него.
     Степка засмеялся, переступил  с ноги  на  ногу,  --  видно, застеснялся
Тамары.
     Игнатий облапил его.
     -- Замараю,  слушай,  -- Степка пытался высвободиться из объятий брата,
но тот не отпускал.
     -- Ничего-о!.. Это трудовая  грязь, братка! Дай поцелую тебя,  окаянная
душа! Соскучился без вас.
     Братья поцеловались.

     Отец  смотрел на  сыновей,  и по щекам  его катились свет­лые,  крупные
слезы. Он вытер их и громко высморкался.
     --  Он  тебе подарки привез,  Степка, -- громко и хвастли­во сказал он,
направляясь к чемоданам.
     --  Брось, тятя, какие подарки! Ну,  давай,  что ты  должен  делать-то?
Делай скорей! Выпьем  сейчас  с  тобой!  Вот!  Видела  Воеводиных? --  Игнат
легонько подтолкнул жену к брату. -- Знакомьтесь.
     Степка даже  покраснел -- не знал: подавать яркой жен­щине грязную руку
или нет. Тамара сама взяла его руку и крепко пожала.
     -- Он у  нас  стеснительный перед городскими, -- пояснил отец. -- А мне
-- хоть бы хны!
     Степка  осторожно кашлянул в  кулак, негромко, коротко засмеялся: готов
был провалиться сквозь землю от таких объ­яснений отца.
     -- Тятя... скажет тоже.
     -- Иди умывайся, -- подсказал отец.
     -- Да, пойду маленько... того... -- обрадовался Степан. И пошел в сени.
Игнат двинулся за ним.
     -- Пойдем, полью тебе по старой памяти.
     Отец тоже вышел на улицу.
     Умываться  решили  идти  на  Катунь  --  она  протекала под  боком,  за
огородами.
     -- Искупаемся, -- предложил Игнат и похлопал себя ла­донями по  могучей
груди,
     Шли   огородами   по   извилистой,  едва  приметной   тропке  в  буйной
картофельной ботве. Отец -- сзади сыновей.
     -- Ну, как  живете-то?  -- басил Игнат, шагая  вразвалку между отцом  и
братом. Он все-таки изрядно хватил там, с друзьями.
     Степка улыбался. Он был рад брату.
     -- Ничего.
     -- Хорошо живем! -- воскликнул отец. -- Не хуже город­ских.
     -- Ну и слава Богу! -- с чувством сказал Игнат. -- Степан, ты, говорят,
нагулял тут силенку?
     -- Какая силенка!.. Скажешь тоже. Как ты-то живешь?
     -- Я хорошо, братцы! Я совсем хорошо. Как жена моя вам? Тять?
     -- Ничего. Я в них не шибко понимаю, сынок. Вроде ни­чего.
     -- Хорошая баба, -- подхватил Игнат. -- Человек хороший.
     -- Шибко нарядная только. Зачем так?
     Игнат оглушительно захохотал.
     --  Обыкновенно одета!  По-городскому, конечно.  Поотставали вы в  этом
смысле.
     -- Чего-то ты  много хохочешь,  Игнат, -- заметил ста­рик, -- как дурак
какой.
     -- Рад, поэтому смеюсь.
     --  Рад... Мы тоже рады, да не ржем, как ты. Степка вон не рад, что ли?
А он улыбается -- и все.
     -- Ты когда жениться-то будешь, Степка? -- спросил Игнат.
     -- Не уйдет, куда торопиться.
     Пришли к реке.
     Игнат первый  скинул одежду;  обнажив свое красивое тренированное тело,
попробовал ногой воду, тихонько охнул.
     -- Мать честная! Вот это водичка!
     -- Что? -- Степан тоже разделся. -- Холодная?
     -- Ну-ка, ну-ка? -- заинтересовался  Игнат.  Подошел к брату и стал его
похлопывать  и  осматривать  со  всех сторон, как жеребца. Степка  терпеливо
стоял, смотрел в сторону, беспрерывно поправляя трусы, улыбался.
     -- Есть, -- закончил Игнат. -- Есть, братишка. Давай по­пробуем?
     -- Да ну! -- Степка недовольно тряхнул волосами.
     -- А чего, Степка? Поборись!  -- Отец с укором смотрел на младшего.  --
Не под бабой лежать...
     -- Бросьте вы, на самом деле, -- упрямо и серьезно  ска­зал Степка.  --
Чего ради сгребемся? На смех людям?
     -- Тьфу! -- рассердился отец. -- Ты втолкуй ему, Игнат, ради Христа! Он
какой-то телок у нас -- всего стесняется.
     -- А чего тут стесняться-то! Если б мы какие-нибудь дох­лые были, тогда
действительно стыдно.
     -- Объясни вот ему!
     Степка нахмурился и пошел  к воде.  Сразу  окунулся  и по­плыл,  сильно
загребая огромными руками; вода вскипала под ним.
     -- Силен! -- с восхищением сказал Игнат.
     -- Я же тебе говорю! Он бы тебя уложил.
     -- Не знаю, -- не сразу ответил Игнат. -- Силы у него больше, это ясно.
     Отец  сердито высморкался на песок. Игнат постоял еще  немного  и  тоже
полез  в воду А отец  пошел  вниз  по реке, куда выплывал Степка.  Когда тот
вышел  на  берег,  они  о  чем-то негромко  и  горя­чо  разговаривали.  Отец
доказывал  свое,  даже  прижимал  к груди руки.  Игнат  подплыл  к ним,  они
замолчали.
     Игнат вылез из  воды и задумчиво стал смотреть на дале­кие синие  горы,
на многочисленные острова.
     -- Катунь-матушка, -- негромко сказал он.
     Степка и отец тоже посмотрели на реку.
     На той стороне на  берегу сидела на корточках  баба с вы­соко задранной
юбкой,  колотила  вальком по белью; ослепи­тельно  белели ее  тупые  круглые
коленки.
     -- Юбку-то опусти маленько, ай! -- крикнул старик.
     Баба подняла голову, посмотрела  на  Воеводиных  и про­должала молотить
вальком белье.
     -- Вот халда! -- с возмущением негромко сказал ста­рик. -- Хоть  бы хны
ей!
     Братья стали одеваться.
     Хмель у Игната прошел. Ему что-то грустно стало.
     -- Чего ты такой? -- спросил Степка, у  которого, наобо­рот, было очень
хорошее настроение.
     -- Не знаю. Так просто.
     --  Не  допил,  поэтому,  --  пояснил  старик.  --  Ни два  ни  полтора
получилось.
     -- Черт его знает. Не обращайте внимания. Давайте поси­дим, покурим...
     Сели на теплые  камни... Долго молчали, глядя на волны. Солнце село  на
той стороне,  за островами. Трое  смотрели  на  родную реку,  думали  каждый
свое... Игнат присмирел.
     -- Что, Степа? -- негромко сказал он.
     -- Ничего, -- Степка бросил камешек в воду.
     -- Все строгаешь?
     -- Строгаем.
     Игнат тоже бросил в воду камень. Помолчали.
     -- Жена у тебя хорошая, -- сказал Степан. -- Красивая.
     --  Да?  -- Игнат оживился, с любопытством, весело по­смотрел на брата.
Сказал неопределенно: -- Ничего. Тяте вон не нравится.
     --  Я не сказал, что не нравится, чего ты зря? -- Старик неодобрительно
посмотрел на Игната. -- Хорошая женщина. Только, я считаю, шибко фартовая.
     Игнат захохотал.
     -- Ты у нас приблатненный, тять! Ты знаешь, что такое фартовая-то?
     Отец  отвернулся к  реке, долго молчал -- обиделся.  Потом повернулся к
Степке и сказал сердито:
     -- Зря ты не поборолся с ним. Ну хоть в ухо стукнитесь?
     -- Вот привязался! -- удивился Степка. -- Ты что?
     -- Заело что-то тятю, -- сказал Игнат. -- Что-то не нра­вится ему.
     -- Что "не нравится"? -- повернулся к нему отец.
     -- Не знаю. На душе у тебя что-то не так, я же вижу.
     -- Ты шибко  грамотный стал, прямо спасу никакого  нет. Все  ты видишь,
все понимаешь!
     -- Будет вам! -- сказал Степка. -- Чего взялись? Нашли время...
     -- Да ну его!  -- Отец  высморкался  и полез  за  кисетом. --  Приехал,
расхвастался тут... Подарков навез, подумаешь!
     Игнат даже растерялся.
     -- Тять, да ты что, на самом деле?
     Степан незаметно толкнул его в бок -- "не лезь".
     -- А  то --  уехали,  на  метре там разъезжают!.. "Хорошо  живем!" Ну и
живите, хрен с вами! Тот дурак молодой -- то­же... Чего ты его  сманил туда,
Максима-то? Что  он там ошивается? Гнать его надо  оттуда, а ты подучиваешь,
как ему скорей квартиру с сортиром получить. Умник!
     -- Ну и тут тоже -- не рай, -- рассердился и Игнат. -- Что он тут будет
делать, молодой парень? Ни выйти никуда...
     -- А Степка что делает?
     -- И Степке, думаю, не  сладко... Привык  просто.  Невели­ка  услада --
топором всю жизнь махать.
     --  Дак  если уж вы  там  такие умные стали  -- приезжайте, садитесь на
машины да работайте. Вон их сколько!.. Город без вас не обедняет, я думаю. И
жизнь  счас  здесь вовсе не та­кая уж захирелая. Самим  ее надо делать, а не
гоняться  за  руб­лем  сломя   голову.  Или  вы  на  готовенькое   приедете?
Трепа­чи!.. Да  еще хвастаются приезжают...  Подарки везут.  Нужны  они мне,
твои подарки, как гармошка попу. Поп, он  с кадилой проживет, а мы без твоих
хромовых сапог обойдемся.
     -- Ну тять... я не знаю. Я хотел как лучше...
     -- "Лучше"...  Умные  люди  делом  занимаются  -- вот  это  лучше. А ты
дурочку  валяешь. И  не совестно?  Сильный,  дак  иди вон лес валить --  там
нуждаются. Кто ее тебе  дал, силуш­ку-то? Где ты  ее взял?.. Здесь?  Здесь и
тратить надо. А  ты  -- хвост дудочкой и завеялся в город: смотрите, какой я
силь­ный! Бесстыдник! Дед твой был бы живой, он бы тебе пока­зал силу. Он бы
тебя  в узелок  завязал  с твоей силой, хоть и старик был.  У него вот  была
сила!  Дак  его  добром люди  споминают,  не зря  прожил. А  ты только людей
смешить ездишь по городам. "Культура тела"! Он вот зря не хочет стукнуться с
тобой,  --  Ермолай  показал  на  Степана, --  а  то бы  ты улетел со  своей
культурой тела... в воду вон.
     -- Ну хватит. -- Степан поднялся. -- Тять, пошли домой.
     -- У тебя деньги есть? -- спросил тот.
     -- Есть. Пошли.
     Старик поднялся и не  оглядываясь  пошел  первым  по  тропке, ведущей к
огородам. Игнат и Степан шли сзади.
     -- Чего он? -- Игната не на шутку встревожило настро­ение отца...
     --  Так...  Ждал   тебя  долго.  Сейчас  пройдет.   Песню  спой  с  ним
какую-нибудь.
     -- Какую песню? Я их перезабыл все. А ты поешь с ним песни?
     -- Да я ж шутейно. Я сам не знаю, чего он... Пройдет.
     Опять шли огородом друг за другом, молчали. Игнат шел за отцом, смотрел
на его сутулую спину.
     -- У него, что, слушай, -- действительно одно плечо ниже или пиджак так
идиотски пошит? -- спросил Игнат тихонько.
     Степан посмотрел на отца, пожал плечами.
     -- Не знаю. Что-то не замечал.

     ...Утро. Степан с отцом вкапывали на дворе большой во­ротный столб.
     Подошли плотники с топорами и ножовками за поясами. Поздоровались.
     -- Чего это вы? -- спросил один из плотников. -- С утра пораньше...
     Ермолай нахмурился и ничего не сказал. Степан усмех­нулся.
     -- Братенъ вчера силенку пробовал.
     -- Неужели выдернул? Не может быть...
     Ермолай строго посмотрел на того, кто усомнился.
     -- Может, попробуешь поборешься с ним?
     -- Из меня борец...
     -- Он с женой приехал?
     -- С женой, -- ответил Степан. -- Жена мировая.
     -- Здорово гульнули вчера?
     -- Маленько гульнули, -- хотел соскромничать Ермолай и тут  же добавил:
--  Ефим  Галюшкин  на  карачках  домой ушел.  Седня  прибежал  похмеляться,
говорит: все руки вчера отдавили.
     Посмеялись.
     -- Ну-ка, помогите.
     Взялись за столб, подняли насколько можно и всадили в ямку.
     -- Будь здоров, Игнаха, -- сказал при этом один из плот­ников. -- Валяй
на здоровье городских силачей, чтоб знали наших.
     Ермолай разгладил бороду.
     -- У его шешнадцать орденов одних, -- сказал он. -- Вче­ра фотокарточку
показывал.
     -- Медалей, -- поправил Степан.
     --  Ну -- медалей. Какого-то немца так, говорит, прило­жил -- у того аж
в  пояснице что-то хрустнуло.  Весь в меня,  подлец.  Я  в парнях когда был,
одного сосняковского мужика задел, подрались чего-то с ними, -- он весь свой
век одним ухом не слышит. А счас вот...
     -- Ну, доделаешь тут, -- сказал  Степан. -- Пойду. -- Он пошел в дом за
топором.
     -- Красивая, говоришь, жена?
     -- Да им глянется, а  мне что?.. Восемьдесят рублишек ух­нули вчера, --
опять вернулся Ермолай к волнующей его теме. -- Было дело.
     -- А где жена-то работает? Тоже циркачка?
     -- А шут ее  знает, я не спросил. Ничо, уважительная ба­бенка.  Меня --
"папаша", "папаша"...  Весь  вечер от меня не отходила.  Одетая с  иголочки.
Спят ишо. -- Ермолай кивнул на дом.
     Вышел Степан. Улыбался.
     -- Проснулся. Рассол дует.
     Еще  когда мужики только подошли, из дома  вышла  немая  Вера,  увидела
посторонних,  вернулась,  надела вчераш­нее  дареное платье  и  прошлась  по
двору, вроде по делу. По­том ушла в дом, опять сняла его и пошла на работу в
своем обычном.
     ...Шли по улице неторопливо. Разговаривали.
     -- Про Москву-то рассказывал? -- все пытали Степана.
     -- Говорил маленько...
     -- А вот чо,  правда  или нет,  говорят, на Кремле-то  часы величиной с
колесо? -- спросил один невысокий, болезнен­ный на вид мужичок.
     -- Я слыхал -- больше, -- возразил другой.
     -- Дык тогда какую же надо пружину, чтоб они ходили?
     --  Может,   они   не  от  пружины  ходют.  Может,  специально   движок
какой-нибудь есть.
     Немая, которая шла с ними вместе, свернула в переулок. Под селом, из-за
гор,  вставало огромное солнце. Там  и здесь  хлопали калитки,  выходили  на
работу.  Ночью прошел  небольшой  дождик. Умытая  земля парила  под  первыми
лучами, дышала всей грудью. Идут улицей плотники -- строить.