• мастерская по ремонту обуви . Работа по восстановлению рисунка на подошвенной части женских туфель с наклейкой, защитной прозрачной профилактики, премиального качества с повышенной степенью износостойкости. Устранения пятен с замшевой поверхности обуви. Замша, является достаточно деликатным материалом, требующим к себе более бережного отношения в процессе носки и более частого ухода.

Позови меня в даль светлую...

     В  небольшом  русском  городке, где-то  на  окраине,  где дальше  -- за
пустырем -- виден уже и лес и не  дымят трубы,  в аккуратном домике  из трех
комнат   жила  женщина.  Звали  женщину  красиво   --  Агриппина,  Агриппина
Игнатьевна Веселова, попросту -- Груша. Было ей тридцать четыре года, и были
у нее  сын  Витька  двенадцати  лет да  брат  Николай  Иг­натьевич,  главный
бухгалтер пригородного  совхоза, да где-то был  муж... С мужем они разошлись
три  года  назад:  тот взял в  подруги... бутылку, и  та подруга белоголовая
завлекла его куда-то далеко, даже и не слышно было, где он.
     Брат Николай приезжал по воскресеньям к сестре  и пле­мяннику, старался
как-нибудь им помочь, продукты приво­зил, деньжонок иногда.
     И один  раз, в воскресенье, приехал  он  с важным  каким-то делом... Но
пока  дело  это  не  выкладывал,  а  как  обычно  они  с  Витькиной  матерью
воспитывали Витьку.
     -- Ну сладу нет  -- не  слушается, и все, -- жаловалась мать. -- Совсем
парень выпрягся...
     -- Что же это ты,  Витька?  -- гудел большой  дядя Нико­лай, постукивая
толстыми прокуренными пальцами по кле­енке. -- Не годится так, не годится. А
что же дальше-то бу­дет, если ты уже счас...  черт-те чего  вытворяешь? Ведь
мате­ри-то одной трудно с тобой, как ты это не поймешь!..
     -- Ни  дьявола  не  понимает!  На днях чего  удумал: взял да  соседской
свинье глаз выбил...
     -- Глаз? -- удивился дядя Николай.
     -- Но! Ветеринар, сосед-то... ладно, мужик  добрый --  не пошел  никуда
жаловаться. А то было бы дело!
     -- Зачем же ты ей глаз-то выбил? -- спросил дядя.
     Лобастый Витька сидел тут же,  за столом, делал вид, что усердно читает
книгу. Молчал.
     -- Витьк!
     -- Ну?
     -- Зачем глаз-то свинье выбил?
     -- Я нечаянно, -- буркнул Витька.
     --  "Нечаянно"! --  воскликнула  мать.  --  Знаю  я,  как  неча­янно...
Нечаянно.  --  И повернулась  к брату -- рассказать: -- Я  его все в  пример
ставлю,  ветеринара-то: выучился человек,  теперь живет-поживает, в  доме-то
только живой воды, навер­но, нет... Бери, мол, пример -- приглядывайся. А он
его и не­взлюбил...
     -- При чем же тут животное, если тебе человек не поглянулся? Витьк!
     -- Ну?
     -- Разве можно такие вещи делать?! Ты что, живодер, что ли?
     Витька молчал.
     -- Папа родимый -- набычится, и не сдвинешь  с  места, -- заключил дядя
Николай. Помолчал. Спросил сестру: -- Где он счас? Не слышно?
     -- "Где"! -- горько воскликнула мать. --  У него дорог много, и  все --
веселые.
     -- Алименты-то шлет?
     -- Шлет.
     -- Эх, Витька,  Витька...  -- вздохнул дядя  Николай.  -- Что  ж ты так
живешь-то? А?
     Витька молчал.
     -- Витьк!
     -- Ну?
     -- Чего молчишь?
     -- Я читаю.
     --  Что  ты  мне очки втираешь!  --  осердился дядя Нико­лай. -- Читает
он!.. -- Потянулся, взял  у  Витьки  книгу.  --  Что  ты  читаешь? То  ж  --
задачник!  Кто  же  так задачник  читает...  как художественную  литературу.
Менделеев мне нашелся!
     -- Вот так он меня все время обманывает, -- сказала мать.  -- Спросишь:
Витька, выучил уроки? Выучил! А где вы­учил, где выучил -- ничего не выучил,
одна улица на уме...
     -- Ты эту улицу  брось, Витька, --  резонно стал убеждать дядя Николай.
-- Она до добра не доведет. Хватишься потом, да поздно будет. Вот он, близко
будет, локоть-то, да не уку­сишь. Улица от тебя не убежит, а время уйдет, не
воротишь. Ты лучше возьми да уроки хорошенько выучи, чем... глаза-то свиньям
вышибать. Чем выбил-то, камнем, что ли?
     Витька  водил  пальцем  по синим клеточкам  клеенки.  На вопрос  только
неопределенно поморщился и пожал плечами.
     Дядя  помолчал  и  спросил  совсем другим  тоном  --  мирно,  несколько
удивленно:
     -- Так что, здесь тоже свиней держут?
     -- Держут, -- откликнулась  мать. -- А  чего?  Мужик-то  в доме, так  и
держут.  Зато  всю  зиму  без горюшка  --  с мясом. Мужик-то  есть, чего  не
держать?
     -- Витька, -- повернулся дядя к Витьке, -- иди  учи уроки в ту комнату,
мне надо с матерью поговорить.
     Витька незаметно  с облегчением  вздохнул  и  ушел  в дру­гую  комнату.
Накачка кончилась.
     -- Я вот о чем с  тобой,  -- заговорил Николай негромко. И посмотрел на
часы. -- Помнишь, я тебе говорил про мужи­ка-то?


















     -- Ну, помню.
     -- Это... видал я его в пятницу, говорил с ним...
     Груша насторожилась. Заинтересовалась.
     -- Ну?
     --  Он  придет сегодня...  --  Николай опять глянул на ча­сы, --  через
десять минут.
     -- Батюшки! -- испугалась Груша. -- Чего же ты мол­чишь-то сидишь? Надо
же хоть маленько прибраться, что ли?..
     -- А что у тебя?.. Нормально и так...
     Груша вскочила было, но оглянула комнату и села опять.
     -- Так ты  расскажи про  него... Что хоть за человек-то? Ты откуда  его
знаешь-то?
     -- Учился с ним на курсах бухгалтеров вместе...
     -- Так это когда было-то!
     --  Давненько.  А тут  встретил его:  я  в банк приехал, и он  туда  же
пришел. Ну, разговорились...  Ну  -- как, мол, жи­вешь? То-се... Одинокий он
счас -- разошлись тоже, двое детей было...
     -- А чего разошлись-то?
     -- Пил тоже...
     -- Вот те на! Так это что же мне, шило на мыло менять?
     -- Да погоди ты! Пил, счас не пьет --  лечился, что ли, или так бросил,
не  спрашивал. Но твердо знаю, что  счас не пьет. Хороший мужик. Я рассказал
про  тебя: вот,  есть,  мол,  се­стра --  одинокая тоже,  парнишка  в  пятом
классе... Приду, говорит. Посмотри, может, что  и выйдет у вас. Чего же одна
будешь с этих лет...
     Через  приоткрытую   дверь  в  горницу  Витька  слышал  весь  разговор.
Навострил уши.


     -- Страшно, Коля, -- говорила мать. -- С одним всадилась до ушей...  Но
тогда хоть молодая  была --  простительно,  а  теперь-то -- это уж  глупость
будет несусветная. Сама себя исклянешь...
     --  А  не  торопись,  никто тебя  силком не  гонит,  --  отвечал на это
Николай. -- Присмотрись  сперва... Да и  он, думаю,  тоже  не  кинется сломя
голову. Алименты только с него здо­ровые дерут...
     -- Да  это-то...  черт  бы  его бей, с  алиментами,  они  все  нынче  с
алиментами.  И  я-то ведь  не  девка.  Был  бы человек хороший.  Не  зряшный
какой...
     -- Да нет,  он  так-то ничего  вроде. Вон он идет! Особо не  суетись --
тоже не в поле обсевок. Но и...  это... не строй  из  себя... Нормально, как
всегда...
     -- Да уж как-нибудь сумею. А семья-то его где, здесь живет?
     Николай не успел ответить. В дверь снаружи постучали.
     -- Ну? -- кивком показал на дверь Николай -- отклик­нись, мол.
     Груша чего-то растерялась...
     Помолчали и вместе сказали:
     -- Да!
     -- Войдите!
     Вошел носатый, серьезный, преуспевающий на вид чело­век лет этак сорока
трех --  сорока  пяти. В  добром, сталистого  цвета  плаще, при шляпе и  при
большом желтом портфеле. Маленькими  глазками сразу с любопытством воткнулся
в женщину... Но смотрел ровно столько, сколько позволило первое приличие.
     -- Ну вот, не заблудился, -- сказал он. -- Здравствуйте.
     Николай поднялся ему навстречу.
     Поздоровались за руку.
     -- Сестра моя... Груша -- знакомьтесь, -- представил Ни­колай.
     Груша, по-молодому еще стройная, ладная, тоже подня­лась, подала руку.
     -- Владимир Николаевич, -- назвался гость.
     -- Груша.
     -- Груша -- это... Графена?
     -- Агриппина, -- сказал Николай. --  Это родители наши  верующие  были,
ну, крестили, конечно... Хорошо,  я под Миколу-Угодника угодил, а то  был бы
тоже какой-нибудь... Евлампий. -- Николай мелко, насильственно посмеялся. --
У нас был в деревне один Евлампий...
     -- Он потом переменил имя, -- сказала Груша.
     -- Да, потом, правда, променял на... забыл, кто он стал-то?
     -- Владимир.
     -- Тезки, значит. -- Владимир Николаевич тоже искусст­венно посмеялся.
     -- Садитесь, -- пригласила Груша.
     -- Спасибо. Я бы разделся...
     -- О Господи! --  спохватилась  Груша. И покраснела.  --  Раздевайтесь,
пожалуйста!
     Она  была  еще хороша,  Груша.  Особенно заметно стало  это, когда  она
суетилась  и  на  тугие  скулки  ее  набежал   румя­нец,  и   глаза,  широко
расставленные, простодушно, искренне засмеялись.
     Владимир Николаевич  опять  ненароком прицелился к ней  мелким,  острым
взглядом.
     -- Витька! -- громко позвал дядя Коля. -- Иди-ка сюда.
     Вошел Витька.
     -- Познакомься с... дядей Володей, -- сказал дядя Коля.
     Витька стоял и смотрел на носатого дядю Володю.
     --  Ну, герой!.. -- добренько сказал дядя Володя. И поис­кал в карманах
у  себя...  -- На-ка  -- пиратом будешь. -- Подал простенький  пистолетишко,
который даже и без пистонов был, а просто -- чакал.
     Витька не мог сдержать снисходительную ухмылку. Чакнул пару раз...
     -- Это -- для первачей только.
     Матери  стало неловко, что сын у  нее  такой неблагодар­ный.  Она опять
покраснела.
     -- Ну,  Витька!.. --  сказала она. И  засмеялась, и опять до­верчиво  и
ясно засмеялись ее глаза.
     -- Ну, дядя  Володя тебя еще  не видел, не знал, что ты та­кой большой,
-- пришел на  выручку дядя Коля. -- В следую­щий раз принесет... А что тебе,
пушку, что ли, надо?! Какой!
     -- Садитесь, Владимир Николаевич, -- пригласила мать.
     Владимир Николаевич прихватил портфель и прошел с ним к  столу. Присел,
портфель поставил возле ног.
     --  Тепло как на улице-то; -- сказал  он. -- Все же -- сен­тябрь месяц,
должно уже чувствоваться...
     --  Ну  что, Витька?  -- спросил дядя  Коля.  --  Небось  на улицу лыжи
навострил? Ну, иди, иди, а то там дружки твои заждались.
     Витька вопросительно глянул на мать.
     -- Иди, поиграй, -- разрешила мать.
     Витька ушел.
     Дружков у Витьки было несколько. Но  самый задушев­ный,  самый верный и
умный,  кому  Витька  подражал  во  всем  почти,  был Юрка,  девятиклассник,
квартирант старика Нау­ма Евстигнеича, что  жил  по той же улице, через  три
дома.
     У Юрки нелегкое положение.  Отца у  него нет, погиб на лесоповале, одна
мать,  а  у  матери,  кроме Юрки, еще трое на руках -- мал мала меньше. Мать
живет  в  небольшой  деревне,  в  сорока  километрах  отсюда,  там  вот  нет
десятилетки.  Мать  бьется  из  последних  сил,  хочет,  чтоб  Юрка  окончил
десяти­летку. Юрка и сам хочет окончить школу. Больше того, он мечтает потом
поступить  в  институт.  В  медицинский.  Един­ственный,  перед  кем  Витьке
совестно, что он плохо учит­ся, -- это Юрка.

     Огромный  старик  Наум Евстигнеич  хворал  с похмелья.  Лежал на печке,
стонал.
     Раз  в месяц  -- с пенсии -- старик аккуратно напивался. И  после этого
дня по два лежал в лежку.
     -- Как  черти копытьями толкут! -- слабо удивлялся ста­рик на печке. --
О! О! Что делают!..
     Юрка учил уроки.
     -- Кончаюсь, Юрка, -- возвестил старик. -- Все.
     -- Не надо было напиваться, -- жестко сказал Юрка; ста­рик мешал ему.
     -- Молодой  ишо рассуждать про  это -- надо, не надо. Шибко уж много вы
нынче знаете!
     Юрка ниже нагнулся к книге.
     -- А  что же мне делать, если  не выпить? --  Старику охота поговорить:
все,  может,  полегче  будет.  --  Все  ученые  ста­ли!  --  Старик  всерьез
недолюбливает Юрку за его страсть к учению. У него свои дети все выучились и
разъехались по бе­лому  свету;  старик  остался  один и винит  в этом только
уче­ние. -- В собаку кинь -- в ученого попадешь.
     Юрка молчит. Шевелит губами.
     Вошел Витька.
     -- Здорово, Витька! -- сказал старик. -- Хвораю.
     -- Опять? -- спросил Витька.
     -- Вон дружок твой  ругает, что выпил... Должен же я хоть  раз в  месяц
отметиться.
     -- Зачем? --  спросил  Юрка, откинувшись  на спинку сту­ла и  подмигнув
Витьке на старика. -- Зачем напиваться-то?
     -- Что я, не человек, что ли?
     -- Хм... -- Юрка качнул  головой. --  Рассуждения, как  при  крепостном
праве. Это тогда считалось, что человек дол­жен обязательно пить.
     --  А ты откуда  знаешь про  крепостное  время-то?  -- Ста­рик  смотрит
сверху  страдальчески  и  снисходительно.  --  От­куда  ты  знаешь-то?  Тебе
всего-то от горшка два вершка, а си­дит, рассуждает...
     Юрка скосоротился и безнадежно махнул рукой.
     Витька подсел к нему.
     -- Как дела? -- спросил Юрка негромко.
     -- Ничего!
     --  Все  знают!  -- разошелся  старик. -- Все  на свете  знают. А  чего
человек с похмелья хворает, это вы знаете, товарищи ученые?
     "Ученые" переглянулись...
     -- Отравление организма, --  отчеканил  Юрка.  -- Отрав­ление  сивушным
маслом.
     -- Где масло? В водке?
     -- Так точно, ваше благородие! -- Юрка с Витькой хихик­нули.
     --  Доучились! -- Старик доволен, что поймал зеленых на явной глупости.
-- А сыра там нет случаем? Хэх, елки-палки!..
     -- Хочешь,  я тебе формулу покажу?  -- вскочил  Юрка. --  Сейчас я тебе
наглядно докажу... На! Вот она, формулка...
     -- Пошел ты со своей формулой! О-ох, опять накатило... О, что делается!
     -- Ну, похмелись уж тогда, чего мучиться-то?
     Старик никак не реагирует на это предложение.
     Витька заговорщически наклонился близко к другу и ска­зал тихо:
     -- Денег жалко. На похмелку-то.
     Юрка согласно кивнул головой: знаю, мол.
     -- Я тебе сала маленько принес. В сенцах оставил.
     -- Дядька приехал?
     Витька кивнул.
     -- Еще какой-то гусь пришел -- к маме. Володя какой-то.
     -- Зачем?
     Витька пожал плечами.
     -- Сватать, что ли... Он прямо не говорит. Пистолет вот подарил.
     -- Ну-ка? Ой, ну и пистолет!
     -- Он думал, я еще маленький.
     -- Витька, отец-то пишет? -- спросил старик. -- Где он счас?
     -- Не знаю, -- неохотно сказал Витька.
     -- Помогает вот он вам?
     -- Не знаю. Помогает.
     --  Носит нынче людей по белому  свету... --  сказал ста­рик. -- И моих
где-то черт носит. Вот оно, ученье-то!
     -- Радоваться надо, что  дети выучились,  а  он... ворчит,  --  заметил
Юрка.
     Старик приподнялся на локте.
     -- Сколько тебе лет учиться до хирурга?
     -- Шестнадцать. Десять плюс шесть в медицинском ин­ституте.
     -- Так, -- зловеще гнул старик. -- А сколько ты будешь получать?
     -- Не в этом дело...
     -- Нет, сколько?
     -- Я не интересуюсь зарплатой.
     --  А-а -- завилял? Зарплатой не  интересуется... Видали ухаря? Витька,
дай  ему там подзатыльник,  хвастунишке.  Зар­платой они  не интересуются!..
Только старикам шиш высылают.
     -- Что, у тебя денег, что ль, нету?
     -- Есть. Не про вашу честь.
     -- Ну и вот.
     -- Я тебе про другое толкую: на кой шут жилы-то из себя  тянуть столько
лет? Иди вон на шофера выучись да работай. Они вон по сколь зашибают. Да ишо
приворовывают: где лесишко кому подкинет,  где  угля  -- деньги. И матери бы
по­мог.  У ей  ведь трое  на  руках...  Шутка в  деле!  Кажилится  на  тебя,
кажилится, а ты потом -- хвост трубой и завьесся в большой город.
     -- Не твое дело.
     -- Знамо, не мое. Я чужой человек,  плотишь мне пять  рублей -- живи на
здоровье. Мне матерю твою жалко. Легко, думаешь, ей одной с вами?..
     -- Проживем! -- резко сказал Юрка. -- Никому до этого... Нечего! Жили и
проживем.
     -- Сбили вас с толку этим  ученьем  -- вот и мотаетесь по белому свету.
Ты ишо  кто?  -- сосунок,  а уж  по  квартирам сшиваешься.  Дома  родного не
знаешь.
     -- Если дома нет десятилетки, что я теперь?
     --   Во-от!   "Десятилетки",   "пятилетки"...   Жили   раньше  без
всякого ученья -- ничо, Бог миловал: без хлебушка не сидели.
     -- У вас только одно на уме -- "раньше"!
     -- А то... ирапла-анов наделали -- дерьма-то.
     -- А тебе больше глянется на телеге?
     -- А чем  плохо на телеге?  На телеге-то я  если поехал,  то хоть знаю:
худо-бедно  -- доеду. А ты навернесся с  этого свое­го ираплана -- костей не
соберут.
     Юрка махнул рукой.
     -- Витька, спорь с ним, если охота. Мне надо учить.
     -- А космос? -- значительно спросил Витька старика.
     -- Что "космос"?
     -- Космос. Куда наши космонавты летают...
     -- Летают, -- поправил Юрка.
     -- Летают, -- поправился Витька.
     -- Гагарин-то?
     -- Не один Гагарин. Много уже.
     -- А чего они туда летают? Ну и что, что летают? Что тол­ку-то?
     -- Во дает! -- воскликнул Юрка, опять откинувшись на спинку стула.
     -- Понял? -- сказал Витька. -- А что, им лучше на печке лежать?
     --  Чего вы привязались с этой печкой? -- обиделся ста­рик. -- Доживите
до моих годов, тогда вякайте. Только спе­рва доживите.
     -- Я же не в обиду тебе говорю,  -- продолжал Витька. -- Но спрашивать,
зачем люди в космос летают, -- это, я тебе доложу...
     -- Доложи, сделай  милость. Доложи старику.  Я, видишь,  не  спрашиваю,
зачем ты, паршивец, ко мне в сад лазишь -- знаю потому что, а в космос -- не
знаю, доложи, сделай милость.
     Витька великодушно пропустил мимо ушей замечание про сад.
     -- Ну, во-первых: основание космоса -- это... надо. При­дет время, люди
совсем  сядут  на  Луну. А еще  придет время -- долетят до Венеры, так? А на
Венере, может, тоже люди жи­вут...
     -- На Марсе, -- поправил Юрка.
     -- Ну, на Марсе. Разве ж не интересно глянуть на их?
     -- Они такие же, как мы?
     Витька оглянулся на Юрку... Юрка пожал плечами.
     -- Этого я точно  не знаю, -- честно сказал Витька. -- Мо­жет, маленько
пострашней, потому что там атмосфера не та­кая -- больше давит.
     -- Ишо драться кинутся, -- сказал старик.
     -- За что?
     --  Ну,  скажут:  зачем  прилетели?  --  Старик  явно  заинте­ресовался
Витькиным рассказом. -- Незваный гость хуже та­тарина.
     -- Не кинутся. Они тоже обрадуются.
     --  Еще неизвестно, кто из нас умнее, -- включился в раз­говор Юрка. --
Может, они. Тогда мы у них будем учиться. А потом, когда техника разовьется,
дальше полетим...  -- Юр­ку самого захватила такая перспектива человечества.
Он встал и начал ходить по избе. -- Мы же  еще не знаем,  сколько  еще таких
планет, похожих  на Землю.  А их, может, много! И везде живут... существа. И
мы будем летать друг  к другу... И полу­чится такое... мировое человечество.
Все будем одинаковые.
     -- Жениться, что ли, друг на дружке будете?
     -- Я говорю -- в смысле образования! "Жениться"...
     -- У них одно на уме -- жениться, -- недовольно заметил Витька.
     --  Может, где-нибудь  есть  такие человекоподобные,  что мы все  у них
поучимся.  Вот  тогда  будет жизнь!  Захотел  ты,  допустим,  своих  сыновей
повидать прямо  с печки  -- пожалуйста: включил видеоприемник, настроился на
определен­ную волну  -- они  здесь,  разговаривай. Ругайся, если  хочешь.  А
медицина будет такая, что люди будут до ста -- ста двадца­ти лет жить...
     -- Ну, это уж ты... приврал.
     -- Почему?! Уже сейчас эта проблема  решается. Сто двад­цать лет -- это
нормальный срок.  Мы  только не располагаем  данными... Но  мы их  возьмем у
соседей по Галактике.
     -- А сами-то не можете -- чтоб сто двадцать?
     --  Сами  пока не можем. Это медленный процесс... --  Юрка  даже слегка
кокетничает, изображает из себя какого-то учителя. --  Может, мы и докатимся
когда-нибудь, что будем сто двадцать лет жить, но это еще не скоро.
     -- Сто двадцать лет сам не захочешь. Надоест.
     -- Ты не захочешь, а другие -- с радостью. Будет такое средство...
     -- "Средство"... Открыли бы лучше какое-нибудь средст­во от похмелья. А
то башка, как...
     -- Не надо пить.
     -- Пошел ты!..
     Замолчали. Юрка опять решительно сел за учебник.
     -- У вас только  одно на языке: "Будет! Будет!"  -- опять начал старик.
-- Трепачи.  Ты вот --  шешнадцать-то лет бу­дешь  учиться, а начнет человек
помирать, что ты сделаешь?
     Юрка не намерен больше болтать. Молчит.
     -- Вырежет ему чего-нибудь, -- сказал Витька.
     -- Да если ему срок подошел помирать, чего ты ему выре­жешь?
     Витька не знал.
     -- Я на такие... темные вопросы не отвечаю.
     --  Нечего ответить,  вот и  не отвечаете.  Светлые ваши  го­ловушки...
только мякиной набиты.
     -- Нечего? -- опять вскочил Юрка.  -- А вот эти люди?..  -- сгреб  кучу
книг и показал.  --  Вот этим людям  тоже  нечего  от­вечать?!  Ты хоть одну
прочитал?
     -- Там читать нечего -- вранье одно. У меня на квартире жил один...
     -- Во дает?! -- сказал Витька.
     -- Ладно! -- Юрка опять начал ходить по избе. -- Чума раньше была?
     -- Была. У нас в двадцать...
     -- Где она теперь? Есть?
     -- Не приведи, Господи! Может, будет...
     --  В том-то  и дело,  что больше  не  будет. С ней научились бороться.
Дальше! Если бы тебя раньше укусила бешеная со­бака, что бы с тобой было?
     -- Сбесился бы.
     --  И  помер  бы.  А  сейчас --  сорок  уколов, и  все.  Человек живет.
Туберкулез был  неизлечим?  Сейчас -- пожалуйста: полгода  -- и человек  как
огурчик! А кто это все придумал? Ученые. "Вранье"... Хоть бы уж помалкивали,
если не знаете.
     Старика раззадорил тоже этот Юркин наскок.
     -- Так.  Ладно. Собака  -- это  ладно. А змея  укусит?..  Где они были,
доктора-то,  раньше?  Не  было.  А  бабка,  бывало, пошепчет --  и как рукой
снимет. А ведь она институтов ваших не кончала.
     -- Укус был не смертельный, вот и все. Это элементарно.
     -- Иди подставь: пусть она тебя разок чикнет...
     --  Пожалуйста! Я  до  этого укол сделаю  --  и  пусть кусает,  сколько
влезет, -- я только улыбнусь.
     -- Хвастунишка.
     --  Да  вот же они,  во-от! -- Юрка  опять показал на книги. -- Люди на
себе экспериментировали! А знаешь ты, что когда  академик Павлов помирал, то
он созвал студентов и стал им диктовать, как он помирает...
     -- Как это? -- очень заинтересовался старик.
     Витька тоже не слышал про это.
     --  Так. "Вот, говорит, сейчас у меня  холодеют  ноги -- пи­шите".  Они
писали. Потом руки отнялись. Он говорит: "Руки отнялись".
     -- А они пишут?
     -- Они пишут. Потом сердце стало останавливаться, он говорит: "Пишите".
Они плакали  и  писали. -- У  Юрки  у самого  на глазах показались слезы. На
старика рассказ тоже произвел сильное действие.
     -- Ну?
     -- И помер. И до последней минуты все рассказывал, по­тому что это надо
было для  науки. А вы с этими вашими баб­ками еще бы... триста лет в темноте
жили. "Раньше было! Раньше было!" Какие-то  кулацкие уклоны... Вот так  было
раньше? -- Юра подошел  и включил радио. Пела певица. Не­много все послушали
ее. -- Где она? -- спросил Юрка.
     -- Кто?
     -- Певица-то. Ее же нет здесь, а -- поет.
     -- Так это по провода-ам.
     -- Это радиоволны! "По провода-ам". По проводам -- это у  нас здесь.  А
она, может, где-нибудь в Москве или в Ленин­граде  поет -- что, туда провода
протянуты?
     -- Провода. Я  в прошлом  годе  ездил  к Ваньке, видел: вдоль  железной
дороги провода висят. На столбах. Чего ты мне говоришь-то?
     Юрка махнул рукой.
     -- Тебе не втолковать! Мне надо уроки учить. Все.
     -- Ну и учи.
     -- А  вы  отрываете. --  Юрка сел  за стол,  зажал  ладонями уши и стал
усердно читать.
     Долго в избе было тихо.
     -- Витька, а ты на кого хочешь учиться? -- спросил ста­рик.
     Витьку этот вопрос застал врасплох.
     -- Я пока выбираю, -- сказал он.
     -- На кого он будет учиться! -- оторвался от книги Юр­ка. --  У него по
арифметике плохо. Не исправил, Витька?
     -- Не...
     -- Что ж ты?
     -- Знаешь, на кого учись? На судью, -- посоветовал ста­рик.
     -- О-о! -- удивились ребятишки. -- Чего это?
     -- Люди будут бояться. Скажут: вон, вон -- судья идет! Большое дело.
     -- Тогда уж -- на прокурора, -- сказал Витька. -- Он пострашней.
     --  Прокурор --  это не все понимают, что страшно.  А вот  судья... это
судья. Это уже тюрьмой пахнет.
     Еще помолчали.
     -- Он есть на карточке? -- спросил вдруг старик.
     -- Кто?
     -- Тот ученый, помирал-то который.
     -- Академик Павлов? Вот он.
     Юрка подал  старику  книгу  и  показал  Павлова.  Витьке  тоже  показал
редкостного ученого.
     -- Старенький уж был, -- сказал Евстигнеич жалостливо.
     --  Он был до старости лет бодрый  и не напивался, как... некоторые. --
Юрка отнял книгу. -- И не валялся потом на печке, не матерился...
     --  Чего вы  взъелись-то на меня?! -- вскричал  больной  старик. --  Ты
гляди что -- житья не дают!  Комиссары нашлись... Вам ба  по тогдашнему делу
--  только  комиссарами быть.  Они  тогда молодые были...  Такие  же  вот...
молокососы заполошные. Командовали.
     Юрка сел  опять за учебники, а Витька стал листать книж­ку с портретами
ученых.
     --  Ох,  мать ты моя-а!.. --  закряхтел опять старик.  И полез с печки.
Надел валенки, взял нож и вышел в сени.
     -- Куда это он? -- спросил Витька.
     Юрка пожал плечами.
     --  Ну,  и что  этот гусь? -- спросил  Юрка.  -- Наверно,  от­цом твоим
станет?
     Витька  уставился на друга, точно до него  только сейчас дошел истинный
смысл прихода дяди Володи в их дом.
     -- Отцом? -- переспросил он.
     -- Ну а кем же? Не родным, конечно, но жить-то у вас бу­дет.
     Вошел старик... Нес в руке добрый кус сала.
     -- Нате  поешьте... ученые. А то, пока дойдете до своих хирургов-то, --
загнетесь.
     -- Зачем? У меня есть -- мне Витька принес...
     --  Ешьте!  "Витька  принес"... У  Витьки  у  самого...  зад  сверкает.
Безотцовщина. Ешьте, это доброе сало, не базар­ное.
     -- Нам дядя Коля привез из деревни --  тоже доброе, -- вступился Витька
за свое сало.
     -- В деревне  теперь разучились  солить. Не разучились,  а... не хотят.
Тоже все  на базар  норовят: как попало посолил, лишь бы вид  сохранить.  --
Старик  опять полез на печку. -- Ох,  язви ты  в душеньку!.. Как ляжешь, так
опять подступает.
     -- Давай, мы сбегаем за четвертинкой? -- еще раз предло­жил Юрка.
     Старик помолчал.
     -- Не надо, -- сказал. -- Перемаюсь как-нибудь.
     Ребятишки достали хлеб и принялись за сало.
     -- Ну  и как  мне его теперь, папкой, что ли, звать? -- спро­сил Витька
негромко.
     Юрка пожал плечами.
     --  К нам, когда  папка помер, тоже приходил один... я  его дядей Сашей
звал. Не мог. Я папку-то хорошо помню.
     -- И я помню.
     -- Ну и будешь дядей звать... Нечего их наваживать. Ста­рый?
     -- Старый, -- сказал Витька, всерьез озабоченный новым "папкой".
     -- А у его, что же, родных-то никого не было, что ли? -- спросил старик
с печки.
     -- У кого? -- не понял Юрка.
     -- У того академика-то. Одни студенты стояли?
     -- У Павлова? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра спрошу в школе.
     -- Дети-то были, поди?
     -- Наверно. Завтра узнаю.
     -- Были, конечно. Никого если б не было родных-то, не­много надиктуешь.
Плохо человеку одному. Не приведи Гос­поди!

     ...Мать Витькина громко засмеялась.
     -- Не знаю, -- сказала она. -- Я так не думаю.
     -- Уверяю вас! -- тоже улыбаясь, воскликнул  слегка за­алевший Владимир
Николаевич.
     И дядя Николай  тоже  слегка  заалел... Всем было  хорошо,  все  слегка
поразмякли.
     -- А не спеть ли нам?! -- догадался дядя Николай. -- А? Эх, Витьки нет,
он бы нам счас на баяне подобрал какую-нибудь.
     -- Хорошо играет? -- спросил Владимир Николаевич.
     --  Мой  подарок, -- не  удержался, похвастал дядя Нико­лай. -- На день
рождения ему отвалил -- пускай учится.
     -- Люблю музыкальных детей, -- сказал Владимир Нико­лаевич.
     -- Так споем, что ли!
     -- Какую? -- спросила Груша.
     -- Давай какую-нибудь. Ты у нас песельница.
     -- Ну, прямо!.. Нашел песельницу.
     И  вдруг  Владимир  Николаевич,  прикрыв  маленькие  пе­тушиные  глаза,
зачастил не шутя, козлом:

     Небо, небо, небо, небо-о!..

     Хотел-то он всерьез, но так это вышло смешно  и  нелепо, что Николай  и
Груша  засмеялись. Тогда засмеялся и  Влади­мир  Николаич  -- будто он хотел
пошутить.
     -- Давай, Груша! -- попросил опять  Николай.  -- По­мнишь,  про колечко
как-то... Про любовь, про колечко. Ты часто пела...
     Груша,   справившись    со   смущением,    вскинула   голову,    как-то
простецки-смело глянула  на  "суженого",  усмешливо  улыбнулась и  негромко,
красиво запела:

     Что стоишь, качаясь,
     То-онкая рябина-а?
     Го-оловой склоняясь
     До самого тына...

     Брат Николай неожиданно хорошо, в лад поддержал:

     ...Го-оловой склоняясь
     До самого-о тына.

     Они, видно, певали раньше -- славно у них вышло.

     Там через дорогу... --

     повела дальше Груша, --

     За-а рекой-ой широкой
     Та-ак же о-одиноко
     Дуб стоит высокий.

     Владимир Николаич заблеял было:

     Та-ак же одиноко-о...

     Но -- смолк. Не умел он. Стал слушать.
     Брат с сестрой пели:

     Как бы мне, рябине,
     К ду-убу перебраться,
     Я-а б тогда не стала
     Гнуться и качаться-а!..
     Ох, я-а б тогда не стала...

     Тут вошел Витька.
     Песня  погибла.  Мать что-то  опять  смутилась, вскочила  из-за  стола,
улыбаясь, и какой-то извиняющийся тон по­явился.
     -- Сынок пришел! Поесть хочешь?
     -- Нет, -- сказал Витька. -- Я у Юрки поел...
     -- Господи!.. "У Юрки". Он  и так  едва  концы с  концами сводит,  а он
объедает ходит...
     -- Нам дед Ефим сала дал.
     -- Витьк, ну-ка сыграй нам! -- сказал дядя Коля. -- А?
     --  Я уроки не выучил, -- сказал Витька. И посмотрел на  дядю Володю не
очень любезно.
     -- Ну, сыграл бы... -- попросила и мать.
     -- Хо!.. Говорю же: уроки не выучил...
     --  Что ж  ты до  сих  пор  не выучил? -- обиделся  дядя Ко­ля.  -- Ох,
Витька, Витька... Ну, иди учи.
     Матери неловко стало за столь открытую нелюбезность сына.
     -- Ну, иди, иди -- учи, -- тоже сказала она.
     Витька ушел в горницу.
     Дядя Володя поднялся...
     -- Ну, пора и честь знать, как говорят.
     -- Да посиди еще! -- воскликнул Николай. -- Чего  ты? Еще успеешь. Куда
торопиться-то?
     -- Посидите, -- сказала и Груша.
     -- Да  нет,  пойду...  А  то  темно  станет.  Включу  счас  телеви­зор,
постановку какую-нибудь посмотрю.
     Витька у себя в горнице похоже передразнил дядю Во­лодю.
     -- Да  нет, пойду... А  то темно станет, хулиганов полно  на  улицах...
Гусь-Хрустальный.
     -- Ну,  приходите... Не забывайте,  --  слышалось  из боль­шой комнаты.
Мать говорила.
     -- Ладно, ладно  -- приду, -- опять  изобразил Витька не­навистного ему
гостя. -- В воскресенье приду. Может, в суб­боту... Явлюсь, так сказать.
     И стал дядя Володя являться. По субботам и воскресе­ньям.
     Раз явился:
     --  Здравствуйте. Немного все  же  похолодало. Чувствует­ся.  Лист  уже
пожелтел.
     Два явился:
     -- Здравствуйте.  Сегодня потеплей. Но все равно  скоро -- конец.  Лист
только до первого ветра: слетит.
     Три явился:
     -- Слетел. Голенькие стоят. Пора...
     Один раз мать с Витькой откровенно поговорили.
     -- Уроки выучил?
     -- Выучил.
     -- Ну-ка, сядь -- поговорим. Как тебе дядя Володя-то?
     Витька хотел увильнуть от ответа. Пожал плечами, как он делал, когда не
хотел говорить прямо.
     -- Что? -- спросила мать.
     -- Ничего...
     -- Не глянется?
     Витька опять пожал плечами.
     Мать кивнула головой, подумала... И вдруг засмеялась милым своим, ясным
смехом.
     -- Ох, и но-ос!.. На семерых рос, одному достался. А, Витька?.. Вот так
нос!
     Витька моментально осмелел, затараторил:
     -- Да  он  этим своим носом всю  мебель нам посшибает! Это же не нос, а
форштевень!
     -- Руль, -- коротко определила мать. -- Но...  Витька... дружок: нам не
до жиру -- быть бы живу. Так, сына. Дело на­ше... неважнецкое.
     -- Да что, с голоду, что ль, помираем?
     Мать засмеялась.
     -- Да нет, что же?.. Нет. Немолодая уж я, сынок,  -- выби­рать-то.  Вот
штука-то.  Время мое ушло. Ушло времечко... --  Мать вздохнула. -- Десять бы
годков назад -- этот  бы  дядя  Володя... -- И не стала досказывать. А стала
говорить совсем другое -- может, себя убеждала:
     -- Да он неплохой -- так-то... Вон какой рассудительный. Не пьет.
     -- Не пьет, а по бутылочке всегда приносит.
     -- Да это ж... что ж? Разве это пьет? Так-то пьет -- это не страшно.
     -- С бутылочки все и начинается, -- стал тоже рассуждать Витька.
     Мать опять засмеялась.
     --  Нет,  у него тоже уж теперь -- не начинается. Сам  не молодой. Нет,
так-то... зачем же зря человека хаять? Не надо. Не витязь, конечно, но...
     -- Какой уж там витязь -- гусь!
     -- Не надо так! --  строго велела мать. -- Разговорился!  Малой  еще --
так  разговаривать. Ишь ты... Подрасти сперва, потом  уж рассуждай. А  то...
больно языкастые нынче стали.

     И опять пришел дядя Володя.
     Витька увидел его раньше, в окно.
     -- Идет! -- крикнул он.
     -- Кто?
     -- Ну, кто?.. Хрустальный!
     -- Витька! -- сердито сказала мать. -- Ну-ка, отойди отту­да, не торчи.
     Витька отошел от окна.
     -- Играть, что ли?
     -- Играй, какую-нибудь... поновей.
     -- Какую? Может, марш?
     -- Да зачем же марш-то?  Генерал,  что ли, идет? Вот, ка­кую-то недавно
учил...
     -- "Венок Дуная"? Мы его еще не одолели. Давай "Смеш­ное сердце"?
     -- Играй. Она грустная?
     -- Помоги-ка снять...  Не так чтобы очень грустная, но за душу возьмет.
Ручаюсь.
     Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Витьке на колени.
     --  Там есть, например, такие  слова: "Смешное  сердце, не верь  слепой
надежде: любовь уходит..." Куда уж грустней -- зареветь можно.
     -- Да уж...
     Витька заиграл "Смешное сердце".
     Вошел  дядя  Володя,  аккуратненько отряхнул шляпу  у  по­рога  и тогда
только сказал:
     -- Здравствуйте.
     -- Здравствуйте, Владимир Николаич, -- приветливо от­кликнулась мать.
     Витька  перестал  было играть, чтоб поздороваться,  но увидел, что дядя
Володя не смотрит на него, отвернулся и продолжал играть.
     -- Дождик, Владимир Николаич?
     -- Сеет. Пора уж ему и сеять.
     Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, состоя­тельно, точно кубики
складывал. Положит  кубик, посмот­рит -- переставит. За время, пока он  сюда
ходил, он осмелел, вошел во вкус единоличного говорения -- когда слушают.
     -- Пора...  Сегодня  у нас...  что? Двадцать седьмое? Через три дня  --
октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.
     -- Лист облетел? -- спросил Витька.
     -- Весь. Отдельные листочки еще трепыхаются, но... скоро и эти слетят.
     Дядя  Володя  прошел  к  столу, вынул из портфеля бутылку  шампанского.
Поставил на стол.
     -- Все играешь, Витя?
     -- Играет! -- встряла мать. -- Приходит из школы и начи­нает -- надоело
уж... В ушах звенит.
     Это была несусветная ложь; Витька даже приостановился играть, изумленно
глянул на мать...  и продолжал  играть. Во­обще Витьку  удивляло, что  мать,
обычно  такая  живая,  острая  на  язык,  с  дядей  Володей  во   всем  тихо
соглашалась.
     -- Хорошее дело, -- похвалил  дядя Володя.  -- В жизни  пригодится. Вот
пойдешь в  армию: все будут строевой  шаг отрабатывать,  а ты  -- в  Красном
уголке на баяне трениро­ваться.
     -- На  баяне  не  тренируются,  -- сказал Витька.  --  Трени­руются  на
турнике.
     -- А на баяне что же делают?
     -- Репетируют.
     Дядя  Володя  снисходительно посмеялся... Посмотрел  на  мать,  показал
глазами на Витьку.
     -- Все знают.
     -- Ну, они нынче...
     Витька  тоже посмотрел на дядю Володю... И ничего не сказал.  Продолжал
играть "Смешное сердце".
     -- Садитесь, Владимир Николаич. Садитесь.
     --  Если талант есть -- большое дело, -- продолжал дядя Володя,  сев за
стол. -- С талантом люди крепко живут.
     -- Наоборот, -- опять не выдержал Витька. -- Юрка гово­рит: талантливым
всегда первым попадает.
     -- Витя!..
     -- Какой Юрка?
     -- Да мальчик  тут один...  по соседству, -- пояснила мать. -- Давайте,
Владимир Николаич...
     -- С плохими товарищами не знайся, -- сказал дядя Во­лодя.
     -- Да  он хороший  мальчик... учится  хорошо. На квартире здесь  живет.
Витя, ты если сел играть, играй.
     -- Играю.
     -- Попадает,  Виктор, не талантам, попадает...  неслухам, грубиянам  --
этим попадает,  верно. А талант...  -- это  талант. Ну, и учиться,  конечно,
надо -- само собой.
     --  Вот  учиться-то...   --  Мать  строго  посмотрела  на  Вить­ку.  --
Лень-матушка!.. Вперед нас, видно, родилась.
     Витька поддал на баяне.
     -- Витька, смори маленько. В ушах, правда, звенит.
     -- Плохо с учебой, Виктор?
     -- Чего только  не  делаю: сама иной раз сяду с ним:  "Учи!  Тебе  ведь
надо-то,  не мне". Ну!.. В  одно ухо  влетело,  в  другое  вылетело.  Был бы
отец-то... Нас-то много они слушают!
     -- Отец-то пишет, Виктор?
     --  А чего ему  писать? --  отвечала мать.  --  Алименты свои плотит  и
довольный. А тут рости как знаешь.
     -- Алименты -- это удовольствие ниже среднего, -- заме­тил дядя Володя.
-- Двадцать пять?
     -- Двадцать пять.
     -- Стараться надо, Виктор. Маме одной трудно.
     -- Понимали бы они...
     --  Ты пришел  из школы, сразу  раз -- за  уроки.  Уроки  приготовил --
поиграл на баяне. На баяне поиграл -- пошел погулял.
     Мать вздохнула.
     Витька играл "Смешное сердце".
     Дядя Володя открыл бутылочку шампанского.
     -- Как она у нас -- пук! -- засмеялся он, довольный.
     -- Надо наклонять, -- встрял Витька, -- тогда и "пук" не будет.
     -- Шампанское должно пу... стрелять, -- авторитетно сказал дядя Володя.
-- Прошу вас, Агриппина Игнатьевна.  -- И дядя Володя опрокинул шампанское в
большой рот.
     -- Х-у-у, -- сказал он и поморгал маленькими глазами, -- в нос дает.
     Витька захохотал.
     Мать с укоризной поглядела на него.
     -- Держите, Агриппина Игнатьевна.
     Мать тоже выпила... И долго улыбалась и вздрагивала.
     -- Стремиться  надо,  Витя, -- продолжал дядя Володя,  на­ливая еще два
фужера.
     -- Уж и то говорю ему: "Стремись, Витька..."
     -- Говорить мало. Что говорить!
     -- Как же воспитывать-то?
     Дядя Володя кивнул головой, приглашая Грушу опроки­нуть фужерчик.
     --  Ху-у-у,  --   опять  сказал  он.  --  Все:  пропустили  по  пово­ду
воскресенья,  и будет.  --  Дядя  Володя закурил. --  Я  ведь злоупотреблял,
крепко злоупотреблял...
     --  Вы  уже рассказывали. Счастливый  человек --  сократи­лись... Взяли
себя в руки.
     --  Бывало, утром  на работу  идти, а от тебя, как  от  цикло­на, -- на
версту разит.  Зайдешь,  бывало, в парикмахер­скую -- не бриться,  ничего --
откроешь рот, он побрызгает, тогда  уж идешь.  Хочешь на счетах три положить
-- кладешь пять.
     -- Гляди-ка!
     -- Да. В голове --  дымовая завеса, --  обстоятельно рас­сказывал  дядя
Володя, полагая, что это и занимательно, и поучительно. -- А у меня еще стол
напротив окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает  в лицо бить -- пот
гра­дом!..  И мысли же комичные возникают: в ведомости, допус­тим, написано:
"Такому-то  на  руки семьдесят пять  рублей". А  ты думаешь: "Это  ж сколько
поллитр  выйдет?!"  Хе-хе...  И  ведь  начинаешь  делить,   вот  что   самое
любопытное. Делить начинаешь невольно!
     -- До чего можно дойти! -- сочувственно заметила мать. -- Ай-яй!
     --  Гораздо  дальше идут. У меня приятель был -- тот все по ночам шанец
искал...
     -- Что это?
     -- Шанс. Он его называл -- шанец. Один раз искал-искал, и показалось же
ему, что кто-то позвал с улицы, шагнул с балкона -- и все, не вернулся.
     -- Разбился?
     --  Ну,  с девятого этажа... Он же  не голубь мира. Когда летел, успел,
правда, крикнуть: "Эй, вы что?!"
     -- Сердешный, -- вздохнула мать.
     Дядя Володя посмотрел на Витьку.
     -- Отдохни, Виктор. Давай в шахматы сыграем. Запол­ним вакум, как у нас
главный  говорит. Тоже  бросил  пить  и не  знает, куда  деваться.  Не знаю,
говорит, чем вакум заполнить. Давай -- заполним.
     Витька посмотрел на мать.
     Мать улыбнулась.
     -- Ну отдохни, сынок.
     Витька  с  великим  удовольствием  вылез  из-под  баяна...  Мать  опять
взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
     Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
     -- В шахматы тоже учись, Виктор. Попадешь в какую-ни­будь компанию: кто
за  бутылку, кто разные  фигли-мигли  с женским полом,  а  ты -- раз  --  за
шахматы: "Желаете?" К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
     -- Трояк.
     --  Плохо. Литературу надо назубок знать.  Вот я хожу пешкой  и говорю:
"Е-два,  Е-четыре, как  сказал  гроссмейс­тер".  А  ты  не  знаешь,  где это
написано. А надо бы знать. Дви­гай.
     Витька походил пешкой.
     --  А  зачем  говорить-то:  "Е-два,  Е-четыре..."?  --  спросила  мать,
наблюдая за игрой.
     --  А --  шутят,  -- пояснил дядя Володя.  -- Шутят  так.  А  люди  уже
понимают: "Этого  голой рукой  не возьмешь". У  нас  в типографии все шутят.
Ходи, Виктор.
     Витька походил фигурой.
     -- А вот пили-то, -- поинтересовалась мать, -- жена-то как же?
     --  Жена-то?  --  Дядя  Володя  задумался  над  доской:  Вить­ка сделал
неожиданно каверзный ход. -- Реагировала-то?
     -- Да, реагировала-то?
     --  Отрицательно.  Из-за  этого и разошлись,  можно ска­зать. Не только
из-за этого,  но большинство из-за этого. Вот  так,  Витька!  -- Дядя Володя
вышел из трудного положения и был доволен. -- Из-за этого и горшок об горшок
у нас полу­чился.
     -- Как это? -- не понял Витька.
     --  Горшок  об  горшок-то? -- Дядя  Володя снисходительно посмеялся. --
Горшок об горшок -- и кто дальше.
     Мать тоже засмеялась.
     -- Еще рюмаху, Владимир Николаич?
     -- Нет, -- твердо сказал дядя Володя. -- Зачем? Мне и так хорошо. Выпил
для настроения, и будет. Раньше не отказал­ся бы. Я ведь злоупотреблял...
     -- Вы говорили уже. Не думаете сходиться-то? -- вдруг спросила мать.
     -- С кем,  с ней? Нет, -- твердо сказал дядя Володя. -- Де­ло принципа:
она  мне  параллельно  с выпивкой  таких... ве­щей  наговорила...  Я, по  ее
мнению, оказываюсь -- "тоскливый дятел".
     Мать и Витька засмеялись. Но мать тотчас спохватилась.
     -- Что  же это она так? -- сказала она якобы с осуждением  той, которая
так образно выразилась.
     -- Сильно умная! -- в сердцах сказал дядя Володя. -- Пускай теперь...
     Пока дядя Володя волновался, Витька опять сделал удач­ный ход.
     -- Ну, Виктор!.. -- изумился дядя Володя.
     Мать  незаметно  дернула  Витьку за  штанину  --  уступи,  мол.  Витька
протестующе дрыгнул ногой -- он вошел в азарт.
     -- Так, Витенька...  -- Дядя Володя думал, сморщившись. -- Ты так? А мы
-- вот так!
     Теперь Витька задумался.
     -- Детей-то проведуете? -- расспрашивала мать.
     -- Проведую. -- Дядя Володя закурил. -- Дети есть дети. Я детей люблю.
     -- Жалеет сейчас небось?
     -- Жена-то?  Тайно, конечно, жалеет.  У меня сейчас без вычетов на руки
выходит  сто двадцать. И все  целенькие. Площадь -- тридцать восемь  метров,
обстановка...  Сервант недавно купил  за  девяносто  шесть  рублей  --  любо
глядеть. Домой придешь --  сердце  радуется. Включишь  телевизор, постановку
какую-нибудь посмотришь. Хочу еще софу ку­пить.
     -- Ходите, -- сказал Витька.
     Дядя  Володя   долго  смотрел  на  фигуры,  нахмурился,   по­трогал   в
задумчивости свой большой, слегка подкрашенный нос.
     -- Так, Витька... Ты так? А  мы -- так!  Шахович.  Софы есть чешские...
Раздвижные -- превосходные.  Отпускные по­лучу, обязательно возьму.  И шкуру
медвежью закажу...
     -- Сколько же шкура станет?
     -- Шкура? Рублей двадцать пять. У  меня племянник час­то в командировку
в Сибирь ездит, закажу ему, он привезет.
     -- А волчья хуже? -- спросил Витька.
     --  Волчья  вообще  не идет для этого дела. Из волчьих  дохи шьют. Мат,
Витя.
     Дождик  перестал,  за окном прояснилось. Воздух  стал чистый  и  синий.
Только  далеко  на  горизонте громоздились  темные  тучи.  Кое-где  в  домах
зажглись огни.
     Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глу­хие  звуки улицы.
Просторно и грустно было за окном.
     -- Скоро зима, -- вздохнула мать.
     -- Это уж -- как положено. У вас батареи не за... Хотя у вас же печное!
Нет, у  меня паровое.  С  пятнадцатого  затопят.  Ну,  пошел.  Пойду  включу
телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
     Дядя Володя надел у порога плащ, шляпу, взял портфель...
     -- Ну, до свиданья.
     -- До свиданья.
     -- Виктор, а кубинский марш не умеешь?
     -- Нет, -- сказал Витька.
     -- Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать. Ну, до свиданья.
     -- До свиданья.
     Дядя Володя вышел.
     Через  две минуты он шея под  окнами по тротуару,  осто­рожно обшагивая
отставшие доски, -- серьезный, сутулова­тый, положительный.
     Мать и Витька проводили его взглядами... И долго мол­чали.
     -- Так это что же,  -- не скрывая изумления, заговорила мать, -- он так
и будет ходить теперь? Чего же ходить-то?
     -- Тоже ж... один кукует, -- сказал Витька. -- Вот и ходит. Гнать его в
три шеи!
     -- А?
     -- Так и будет ходить. А чего ему?
     Мать все никак не могла понять:
     -- Нет, так чего же тогда ходить? Нечего и ходить тогда.
     Витька о чем-то вдруг задумался.

     Дня через два они с  Юркой решали одну хитроумную за­дачу. Волновались,
спорили.
     Тут же, в избе, у порожка, старик Наум налаживал улей.
     --  Если тут вот подпилить, он  здесь  наступит --  она толь­ко вон где
сработает. Она же не достанет его. -- Так рассуж­дал умный Юрка.
     -- Пошто не достанет?
     -- А рычаг-то вот где! Вот -- нога наступила, а вот -- ры­чаг, а вот аж
где голова.
     -- Ну, а как?
     -- Надо рычаг ближе... И под тротуаром маленько под­рыть...
     -- Кого эт там пилить-то собираетесь? -- спросил старик.
     -- Кто собирается? -- поспешно сказал Витька. -- Никто не собирается.
     -- Пакостить чего-нибудь надумали?
     -- Одно на уме! -- воскликнул Витька.
     -- Это у вас одно на уме: где бы напакостить.
     --  Дед, -- вступил Юрка,  -- надо сперва доказать, потом  уж говорить.
Чего же зря-то говорить?
     --  Да ну  его, --  прошептал  Витька.  -- Я понял: надо  доску  короче
выбрать. Эти, другие, все  маленько с виду подпор­тить, а эту нарочно сверху
подновить -- чтоб он на нее и на­ступил. Понял? Он наступит... Понял?
     -- А вдруг другой кто-нибудь пойдет и наступит?
     Витька об этом не подумал.
     -- А знаешь  как? Как  ему  выходить,  я  выскочу и  незамет­но  чурбак
вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас
там ходят-то -- в день три человека. Я это все там сделаю.

     И  опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку
шампанского... Опять играли  с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о
сервантах, коврах и... алкоголиках. Долго, нудно...
     А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался.
     -- Ну, до свиданья.
     -- До свиданья, до свиданья, -- говорила мать.
     -- Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь?
     -- Не умею.
     -- Красивый танец.
     -- Все равно не умею.
     -- А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете?
     -- Не умею.
     -- Вообще-то... это... я бы на вашем месте научился. По­пробуйте.
     -- Кто, я, что ли? -- удивилась мать.
     -- Да.
     -- Танцевать?.. Или на баяне?
     -- Нет, танцевать. Есть  одно  обстоятельство... Ну, ладно,  потом.  До
свиданья.
     -- До свиданья.
     -- У меня  тут родственники... У нас один диссертацию  за­щищает... Ну,
ладно, потом. До свиданья.
     -- До свиданья.
     Дядя Володя вышел.
     Мать не знала, сердиться ей или смеяться.
     -- Так и не отелился. Мычал, мычал -- и никак. Вот же смешной человек!
     --  Сейчас он у нас... захохочет, -- тихонько  сказал Вить­ка,  глядя в
окно.
     В окне показался дядя Володя -- серьезный, даже не­сколько важный...
     Вдруг дядя Володя делает руками -- так, и его по шляпе хлопает доска...

     -- Хватить  миндальничать!  --  сказал дядя  Коля. Они раз­говаривали с
матерью  в большой комнате. А в маленькой го­ренке  сидел грустный Витька  и
катал по столу  бильярдный шар. -- Дальше  еще хуже будет. Испортим парня...
Завтра по­едет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не
хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут.
     Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка.
     -- Жалко, Коля... Сердце запеклось, ничего тебе и  ска­зать-то путем не
могу... Жалко...
     --  Да  что, насовсем,  что ли!  -- убеждал брат. --  Да было  бы  хоть
далеко!..  Двадцать  верст -- эка! Ну,  приедешь  когда,  попроведуешь... До
Нового года-то пускай  поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А
наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик...
     -- Да больно уж он какой-то...
     -- Какой? А тебе что, красавца кудрявого...
     -- Да не красавца!  У него же разговоров больше  нету:  пить бросил  да
мебель покупает.
     -- Ну и что, хорошее дело.
     -- Да что же -- все об одном да об одном.
     -- Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно,
но ему  тоже, наверно, охота с лучшей сторо­ны себя показать. Вот  -- мебель
покупает. Бабам же нынче что --  лишь бы не пил да деньги зря  не мотал. Вот
он и жмет  на  это. Его тоже понять  надо.  Мой тебе  совет:  не торопись  с
выводами. Подожди. А Витьку  я  заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет
только лучше.
     -- У тебя у самого там тесно...
     -- Ничего.
     -- Да Нюра бы не осердилась. Скажет  -- во-от, еще  пле­мянника привез.
Своих мало!
     -- Ну и дура будет, если  так скажет.  Да и не скажет сро­ду -- поймет.
Давай, нечего думать. Испортим парня. А так -- мы его счас оторвем от всяких
его  дружков да  от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в
деревне,  пусть...  Давай,  собирай  его  --  прямо  счас   и  поедем.  Чего
тя­нуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться... Давай. Где он?
     -- Там.
     Дядя Коля заглянул в комнату.
     -- Да где?
     -- Нету?!  --  испугалась мать.  -- Мать пресвятая Богоро­дица!.. Здесь
был!
     Дядя Коля подошел к окну, тронул створки -- они рас­пахнулись.
     -- Не пужайся -- здесь он где-нибудь. В окно вылез.

     Мать кинулась сразу к Юрке.
     Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но
не хворал, а так -- погреться залез. Мол­чали.
     Быстро вошла встревоженная мать.
     --  Витька... Здравствуйте! Ох, Витька... -- Мать  успокои­лась, но еще
не могла отойти от быстрой  ходьбы. -- Что  же ты ушел, сынок? Там дядя Коля
ждет...
     Витька, Юрка и старик молчали.
     -- Пойдем домой.  -- Матери стало неловко, потому что она почувствовала
в их молчании суд себе.
     -- Что, Витька... в ссылку ссылают? -- сказал старик.
     --   В  какую  ссылку?!   --  вспыхнула  мать.  --  Что  ты,  дедуш­ка,
говоришь-то!
     -- Да я шутейно, -- успокоил старик. -- Так  я...  болтанул. В гости он
поедет. Хорошее дело.
     -- Пойдем, Витя, -- опять сказала мать.
     Витька сидел. Молчал.
     -- Я не  в осуждение  говорю,  -- продолжал старик. --  Кого  осуждать?
Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня
из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила... И вот,
кто  поум­ней  был  -- отцы-то,  те  до  семнадцати  лет  сына  в  город  не
от­пускали. Как ушел раньше, так  все: отстал человек от дома. Потому что --
не укрепился,  не  окреп  дома,  не  пустил  ко­решки.  А  как  раньше время
оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он  уж  и
от  дома отстал,  и от  крестьянства...  А  потому до  семнадцати,  что надо
полю­бить  первый  раз  там, где родился  и возрос. Как  полюбил на месте --
дома, так тебе это и будет -- родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей
будешь...
     -- Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! --  осердилась мать. --  "Полюбил",
"не полюбил"... Чего попало! Пойдем, Витька.
     Витька встал... Подал Юрке руку.
     -- Пока.
     -- До свиданья. Пиши.
     -- Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда.
     -- До свиданья, Витька. Не забывай нас.
     --  Господи, прямо  как  на  войну  провожают...  --  не  могла  скрыть
удивления мать. -- Или, правда, -- на заработки куда. Он едет-то -- двадцать
верст отсюда! К дяде родному.
     -- Это хорошо, -- опять сказал старик. -- Чего же?
     Потом, когда шли по улице, мать сказала:
     -- Тебе там хорошо будет, Вить.
     Витька молчал.
     -- Неохота?
     Витька молчал.
     Мать тоже замолчала.
     Зато дома мать выпряглась.
     -- Никуда он не поедет, -- заявила она брату с порога. -- Не пущу. Вот.
     Дядя засмеялся.
     -- Ну, конечно, не надо: а  то он там... потеряется. Заблу­дится. Волки
его съедят... Витька, а ты-то чего? Тоже, как ба­ба, елки  зеленые! Чего ты?
Мужик ты или не мужик?..

     Ехали  в  деревню к дяде в легком коробке,  сытая сильная лошадь бежала
податливо. Коробок мягко качался на рессо­рах.
     -- Витька, почему ты не учишься, как все люди, -- хорошо?
     -- Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоеч­ников.
     -- А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку?
     Витька промолчал на это.
     -- И все семь -- мальчишки? Или и девчонки есть?
     -- Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бес­толковая.
     Дядя захохотал.
     -- Дак  а себя-то... ха-ха-ха!.. Себя-то чего  не жучите?  О какие!.. А
вы-то чем умнее -- такие же двоечники, как она. А? Витьк?
     -- Она к нам не касается. Она же работать не пойдет.
     -- Во-он вы куда-а!..  -- понял  дядя. -- Вот оно что. Та-ак. Ну и кем,
например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало.
     -- Шофером.
     Дядя даже сплюнул в огорчении.
     -- Дурак! Вот дурак-то! Это  вас  кто-нибудь  подговаривает там? Или вы
сами придумали -- с работой-то?
     -- Сами.
     -- Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор?
     -- Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим...
     -- Тьфу! -- расстроился дядя. -- Хоть поворачивай и вы­давай всю эту...
шайку.  Ты  думаешь,  шофером  -- хитрое  де­ло?  Это  ведь кому уж деваться
некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь
за тебя.  Шо­фером!..  Да  это  уж кого  приперло: грамотешки  нет --  ну, в
шофера.  А так-то его  бы  черт  туда затолкал,  в шофера-то.  А тебе... Ну,
ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь --  на
удивление всем.
     А  ехали лесом, воздух в лесу был  зеленый. Тишина пуга­ла. Витьке было
интересно... И грустно.

     Ох, то-о... --

     запел вдруг дядя негромко, задумчиво, --

     ...То не ве-ете-ер ве-етку клонит,
     Ох, да не дубра-авушка-а шумит:
     То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет,
     Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит...

     И замолчал. И задумался.
     --  Эх, Витька-а,  -- сказал  дядя невесело,  -- махнулся б  я  с тобой
годами. Эх, и махнулся бы -- не глядя! Я б -- не то  что учиться, я бы черту
рога свернул. Знаю теперь,  как их свернуть можно, только... Но нам, Витька,
война дорогу  пере­ехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь
высоко-о летал. Да-а... А ты учиться не хочешь. Глупыш ты та­кой.
     -- Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась.
     -- Мама не воевала, зато  с голоду пухла здесь... Мама лет с пятнадцати
работать  пошла.  Чего  ты на  маму киваешь?  Счас  не  то  время.  Счас  ты
бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое
слово.
     ...Приехали в деревню затемно.
     Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса.
     -- Ну, пойдем знакомиться... Не робей, там все свои.
     В  большой  прихожей  избы сидела за  столом одна  только  круглолицая,
ясноглазая,  чем-то  отдаленно  напоминающая  Витькину  мать девушка,  учила
уроки.
     -- Знакомьтесь, брат с сестрой, -- сказал дядя Коля.
     -- Это Витя? -- радостно спросила девушка.
     -- Витя. Собственной персоной. -- Дядя разделся, взял у Витьки чемодан.
-- Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать...
     -- Телевизор у Баевых смотрят.
     -- А наш чего же?
     --  Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помо­гу. Ну?.. Меня
Ольгой зовут... -- Ольга  помогла  Витьке  снять пальтишко. Была она рослая,
красивая  и  очень  какая-то   про­стая  и  приветливая.  Витьке  она  очень
понравилась.
     -- Надо же: такие глаза, и парню достались! -- засмеялась Ольга.
     Глаза  у Витьки,  правда,  девичьи:  большие,  синие. Витька  смутился.
Нахмурился.
     -- Ты сперва не глаза разглядывай, -- строго сказал отец, -- а давай-ка
накорми  нас.  Потом  уж  глаза  разгляды­вай.  А  потом  сделаешь  мне  его
отличником. Срок -- три ме­сяца.

     В городке дела хоть медленно, но подвигались к заверше­нию.
     В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Гру­шу к себе домой.
     Шли принаряженные по улицам городка.
     -- Меня  тут... некоторые знают... -- предупредил Владимир Николаич, --
могут окликнуть или позвать... куда-ни­будь.
     -- Куда позвать?
     -- В пивную. Не надо обращать внимания.  Ноль внима­ния.  Я  их  больше
никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал... Меня
в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все  равно: уровень, не  уровень
-- лезут!..
     -- А самого-то не тянет больше к ним?
     -- К ним?! Я их презираю всех до одного!
     --  Хорошо, --  искренне похвалила Груша.  --  Это очень хорошо! Теперь
жить да радоваться.
     -- Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был.
     -- А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить?
     -- Я думаю, что уже  не опасаются.  Но дело в  том,  что у нас  главным
работает старичок... Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну,
вроде того, что -- неудобно  его трогать. Но думаю,  что внутреннее  решение
они уже при­няли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет.
     Пошли через городской парк.
     Там  на одной из площадок  соревновались  городошники.  И стояло  много
зрителей -- смотрели.
     Владимир Николаич и Груша остановились тоже, по­смотрели...
     -- Делать нечего, -- негромко сказал Владимир Никола­ич, трогаясь опять
в путь.
     -- А у вас, Владимир Николаич,  я как-то все не спрошу, родные-то здесь
не живут?
     -- Здесь! -- почему-то воскликнул Владимир Никола­ич. -- Тут вот  в чем
дело:  они  все  на  известном   уровне,  а  я  --  отстал,  когда  принялся
злоупотреблять-то.  Ну,  и...  намети­лось  такое  охлаждение.  --  Владимир
Николаич говорил об этом, не сожалея, не  огорчаясь, а как бы даже злясь  на
этих, которые "на известном уровне". -- Но они об этом еще круп­но пожалеют.
Я им не... это... не мальчик, понимаешь, кото­рого можно сперва не допускать
к себе, потом, видите ли, до­пустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом
ка-ак покажу зубы!.. Меня же  вот в районе-то -- все же боятся. Как выез­жаю
куда с ревизией... А дело в  том, что меня  иногда  как  сильного бухгалтера
просят из других учреждений съездить обревизовать на местах.  Как  приезжаю,
так сразу говорят: "Дятел прилетел!" Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем
не купишь.  Сколько  уж раз пытались: то барана под­сунут, то намекнут: мол,
шифоньер по заказу сделаем или книжный  шкаф...  Фигу! А  один  раз поехал в
промартель,  тут вот,  километров за  сорок,  ну, сижу  в конторе. Приходят:
"Владимир Николаич, мы тут  валенки хорошие  катаем... Мо­жет, скатать?" Что
ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейску­ранту,  все  честь по чести. Это не
возбраняется.  Ладно. Через два дня приносят  валенки. Так они  что сделали:
чтоб угодить мне, взяли  да голенища-то  несколько  раз  --  вот так вот  --
изогнули, изогнули... Раза в три слой получился.
     -- Как бурки?
     --  Как  бурки,  только это  не  бурки,  а  нормальные  вален­ки,  но с
голенищами такая вот история. Ладно. Я помалки­ваю насчет  голенищ. Сколько,
спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как
заорал: це­на?! Полная  стоимость по прейскуранту! И -- развернуть голенища,
как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..
     Прохожие,  некоторые, стали оглядываться на  них --  Вла­димир Николаич
всерьез кричал.
     -- Потише, Владимир Николаич, -- попросила Груша. -- А то оглядываются.
     --  Да,  да,  --  спохватился  Владимир  Николаич.   --  Это  не  очень
интеллигентно. Горячность чертова...

     И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.
     Этакая  уютненькая  квартирка в пятиэтажном  кирпичном  ковчеге...  Вся
напрочь уставленная и увешанная предметами.
     -- Ну-те-с... вот здесь мы и обитаем! -- оживленно сказал хозяин.
     И стал вежливо,  но несколько  поспешно предлагать  Груше: снять плащик
шуршащий,  болонью,  сесть в  креслице, полистать журнал с  картинками --  с
журнального столика на гнутых ножках... Вообще дома он сделался  суетливым и
чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.
     -- Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как нахо­дите? Садитесь.
Я  знаю,  вы сейчас  скажете: не чувствуется в  доме женской руки,  женского
глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? -- журналишка... Есть
любопыт­ные картинки. Как находите квартирку?
     -- Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, -- успела сказать Груша.
     -- Нет, до хорошего тут еще... Нет,  это еще  не называется  хорошо. --
Владимир   Николаевич   налаживал   стол:  появи­лась   неизменная   бутылка
шампанского,  лимоны в  хрустальной вазочке, конфеты --  тоже в  хрустальной
вазочке.  --   Хо­рошо   здесь   будет...  при   известных,   так   сказать,
обстоятельст­вах.
     -- Холодильник-то как? В очереди стояли?
     --  В  очереди. Мы вместе в очереди-то  стояла, а  когда ра­зошлись,  я
сходил да очередь-то переписал на  новый адрес -- на себя. Она даже не знает
--  ждет,  наверно.  -- Владимир  Николаич  посмеялся.  -- Ругает,  наверно,
советскую  власть...  Прошу! Сейчас  мы  еще  музыку врубим...  --  Владимир
Нико­лаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: "Мост Ватерлоо"!
     И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая ме­лодия.
     Владимир Николаевич вышел довольный.
     -- Как находите? -- спросил.
     -- Хорошо, -- сказала Груша. -- Грустная музыка.
     -- Грустная, --  согласился  Владимир Николаич. --  Иной  раз  включишь
один, плакать охота...
     Груша глянула на него...  И что-то в лице ее дрогнуло -- не то жалость,
не то  уважение  за слезы, а может,  --  кто  зна­ет?  -- может,  это любовь
озарила на миг лицо женщины.
     -- Прошу! -- опять сказал Владимир Николаич.
     Груша села за стол.
     --  Нет,  жить можно! --  воскликнул Владимир  Николаич.  И  покраснел.
Волновался, что ли. -- Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только
мы не умеем.
     -- Как же? Вы говорите, умеете.
     -- В  практическом  смысле --  да,  но я говорю  о  другом: душевно  мы
какие-то  неактивные.  У  меня  что-то  сердце  вол­нуется,  Груша... А?  --
Владимир Николаич смело воткнулся своим  активным взглядом в лицо женщины, в
глаза ей. -- Груша!
     -- А?
     -- Я волнуюсь, как... пионер. Честное слово.
     Груша смутилась.
     -- Да чего же вы волнуетесь?
     --  А я не  знаю. Я  откуда знаю?  --  Владимир Николаич с подчеркнутым
сожалением перевел взгляд на стол, налил в  фужеры шампанского. -- Выпьем на
брудершафт?
     -- Как это? -- не поняла Груша.
     -- А вот так вот берутся... Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают,
-- Владимир Николаич показал как, -- и вы­пивают. Вместе. М-м?
     Груша покраснела.
     -- Господи!.. Да для чего же так-то?
     -- А вот -- происходит... тесное знакомство. М-м?
     -- Да что-то я... это... Давайте уж прямо выпьем?
     -- Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образу­ется кольцо.
     -- Да неловко ведь так-то.
     -- Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет...
даже жалко. Неужели у вас не волнуется серд­це? Не волнуется?
     -- Да нет, волнуется... Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об
этом?
     -- Да об этом целые книги  пишут! -- взволнованно  вос­кликнул Владимир
Николаич. -- Поэмы целые пишут.
     Груша   все  никак  не  могла  уразуметь,  почему  надо   выпить  таким
заковыристым образом.
     -- Ну?.. -- торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты
его были  какие-то  неуверенные, неза­вершенные.  --  Ну?  А  то  шампанское
выдыхается.
     -- Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем ко­собочиться-то?
     -- Так образуется два кольца. Неужели непонятно?  После этого переходят
на "ты".
     -- Ну и перейдем на "ты"... без этих фокусов.
     -- Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте
сюда вот руку... -- Владимира  Николаича даже слегка трясло. -- Музыка такая
играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.
     -- Вот наказание-то! -- воскликнула Груша. И засмеялась.

     Витьку принялись  подгонять в учебе  сразу три отлични­цы: сестра Оля и
две ее подружки, Лидок и Валя. Все девуш­ки рослые и, как показалось Витьке,
на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала
конфеты  и  поглаживала  Витьку  по  голове.  Витька  стряхивал  ее  руку  и
огрызался. Девушки смеялись.
     -- Ну! -- скомандовала Оля. -- Повторим домашнее зада­ние.
     -- Хоть уж в воскресенье-то... -- попробовал было увиль­нуть Витька. Но
Оля была непреклонна:
     -- Никаких воскресений! Ты у нас будешь... Циолков­ским.
     -- Нет, он у нас будет Жолио Кюри. -- Лидок погладила Витьку по голове.
-- Верно, Витя?
     -- Да иди ты! -- Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
     Девушки засмеялись.
     -- Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
     -- Золотарем.
     Лидок не  знала такой профессии. Решила, что  это  что-то  связанное  с
золотом.
     -- Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири -- там хо­лодно.
     Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объ­яснять невестам,
кто есть золотарь.
     Сели за стол.
     -- Ты таблицу умножения знаешь, конечно? -- начала Лидок.
     -- Знаю, конечно.
     -- Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
     Витька умножил  скучное  число на  число  еще  более скуч­ное,  получил
скучнейший результат.
     -- На.
     -- Пра-ально. Еще. Тренируйся больше.
     -- Ну и дура ты! -- не выдержал Витька.
     Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
     -- Витя, да ты что?! -- изумилась сестра Оля. -- Разве так можно?
     -- А чего она?..
     -- Чего она?
     -- "Тренируйся"... Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в
футбол.
     -- А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
     -- А еще -- городской! -- вставила Валя.
     -- Они,  городские-то,  хуже наших, --  заметила Лидок. -- Получают там
раннее  развитие... и начинают. --  Она опять  принялась сосать конфетку. --
Давай дальше. Умножь от это на это.
     Витька стал умножать.
     Лидок склонилась над ним сзади и следила.
     -- Непра-ально, -- сказала она. -- Семью осемь -- сколь­ко?
     -- Пятьдесят шесть.
     -- Ну... А ты сколько пишешь?
     -- Шесть пишем... А!
     -- Ну, о-от.
     Витька принялся снова вычислять.
     Лидок стояла над ним.
     -- Та-ак, та-ак...
     -- Перестань сосать свои конфеты! -- взорвался Витька.
     Лидок толкнула ладошкой Витьку -- носом к тетрадке.
     -- Умножай.
     -- Дура, -- сказал Витька.
     -- Папа! -- позвала сестра Оля.
     Из  горницы  вышел дядя, строгий и озабоченный: он  со­ставлял какой-то
отчет, на столе в горнице лежал ворох вся­ких ведомостей.
     -- Как  же ему помогать? -- пожаловалась Оля. -- Он на  нас говорит  --
"дуры".
     -- Зайди ко мне, -- велел дядя Коля.
     Витька без робости зашел к дяде в горницу.
     --  Вот что,  дорогой  племянничек,  --  заговорил дядя,  стоя  посреди
горницы с бумажкой в  руке, -- если ты будешь тут язык распускать, я с тобой
по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
     -- Понял.
     -- Вот так. Иди извинись перед  девками. Они целые не­весты уж, а ты...
Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь... Иди.
     Витька  вышел  из горницы. Сел на  свое  место.  Девушки неодобрительно
посматривали на него.
     -- Попало? -- спросила Лидок.
     Витька взял чистый лист бумаги... подумал, глядя на крупную Лидок...  И
написал размашисто, во весь лист: "ФИФЫЧКА". И показал одной Лидок.
     Лидок  тихонько  ахнула, взяла лист и тоже что-то написа­ла. И показала
Витьке.
     "ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ" -- было написано на листе.
     Витька  не понял,  что  это такое.  Взял новый лист и напи­сал: "СПЯЩАЯ
КРАСАВИЦА".
     Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: "ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС".
     Витька  долго думал,  потом  написал  в  ответ: "СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО
ДУБ".
     Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И по­шла было с ним в
горницу.
     -- Ну давай умножать-то?! -- воскликнул Витька. -- Чего  ты  бегаешь-то
туда-сюда?

     Какой-то родственник Владимира Николаича защитил  диссертацию. По этому
случаю  давался  банкет  в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич  с
Грушей.
     Опять   шли  улицей  городка.  Опять  было   воскресенье;   где-то   из
громкоговорителя рвалась железная музыка.
     Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.
     -- Я вот  этого  знаю, -- негромко сказал Владимир Нико­лаич. -- Только
не оглядывайся! Попозже оглянись.
     Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
     -- Ну? И что?
     --  Он раньше  в  Заготконторе работал...  Мы однажды приехали  с ним в
командировку,  он  говорит: "У меня тут при­ятель  в доме  отдыха,  пойдем к
нему". Ну, пошли к прияте­лю... Выпили, конечно. И вот  этот, который сейчас
прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь  "Не шей ты мне
матушка".  Потом идет в прыгательный  бассейн... А там какие-то соревнования
по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и  прыгает солдатиком -- и
поет.
     -- Да он что?!
     -- И что характерно: даже когда летел, он умудрялся иг­рать  на гитаре.
Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.
     -- В воде-то? Как же?
     -- Ногами работал... Ну, конечно, сообщили на  работу. Приходил ко мне:
"Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался".
     -- Ну, и ты что?
     -- Ничего. Что я,  дурак,  что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно
прыгнул, случайно плавал  в бассейне и орал... Все случайно! Кто поверит? Не
стал я ничего писать.
     -- Ну, выгнали? С работы-то?
     --  Наверно.  Не знаю, не встречал его после. Наверно, вы­гнали.  Таких
спортсменов долго не держат.
     -- Вот дурак-то!
     -- Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари:  геройство свое
надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез...
     -- Под стол?
     -- Не специально, конечно, лез, но... так получалось. Я очень спокойный
по натуре.
     В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.

     Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом.  Сиде­ли  чинно,  прямо.
Строго  поглядывали  на  другие  столики,  где  ужинали,  выпивали,  курили,
разговаривали...
     Играла музыка, низенький, толстый человек пел ита­льянскую песню.
     -- Гордо, но --  с уважением, -- учил второпях  Владимир Николаич, пока
они с Грушей шли через зал к банкетному столу. -- Станут интересоваться, где
работаешь, -- фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем -- неважно. В поведении
можно быть  немного небрежнее. Вон та, в голубом платье... Да вон, вон!.. --
зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. -- Возле самовара-то!
     -- Ну?
     --  Эту опасайся насчет детского  воспитания: она  в  садике  работает,
какая-то там начальница, -- загрызет...
     -- За что?
     -- Все.  -- Владимир Николаич широко заулыбался, полу­поклонился всем и
пошел здороваться с каждым отдельно.
     Груша  следовала  за ним.  На  нее  смотрели вопросительно, строговато.
Женщина  в  голубом  платье  посмотрела  даже  по­дозрительно.  Груша  очень
смущалась.
     Наконец  они  сели  на отведенное  им  место.  Получи­лось --  напротив
женщины  в голубом, а  по бокам пожилые и не  очень пожилые, серьезные люди,
явно не  завсегдатаи рес­торанные,  больше того,  кажется, презирающие всех,
кто в тот вечер оказался в ресторане.
     Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все
это -- весь этот шум, гам, бестолковые раз­говоры.
     -- А накурено-то! Неужели не проветривается?
     --  Дело  же в  том,  что  туг  специально  одурманивают себя. Зачем же
проветривать?
     -- А вон та, молоденькая... Вон-он, хохочет... Заливается!
     -- С офицером-то?
     -- Да. Вы посмотрите, как хохочет! -- будущая мать.
     -- Почему будущая? У них сейчас это рано...
     --  Это уж вы меня спросите! -- воскликнула женщина в голубом. -- Я как
раз наблюдаю... результат этого хохота.
     -- А где наш диссертант-то? -- спросил Владимир Николаич.
     -- За руководителем поехал.
     -- За генералом, так сказать?
     -- За каким генералом?
     -- Ну, за руководителем... Я  имею в  виду Чехова, -- пояс­нил Владимир
Николаич. И повернулся к Груше: -- У него руководитель -- какой-то известный
профессор.
     -- А ты говоришь, генерал.
     --  Ну, генерал -- в переносном смысле, -- даже  рассер­дился  Владимир
Николаич.  Но  говорил  он  негромко.  --  Я  шучу  так.  Ты  тоже пошути  с
кем-нибудь... Состри чего-ни­будь. Чего сидишь, как...
     Груша, изумленная таким требованием, посмотрела  на своего жениха...  И
ничего не сказала.
     -- Немножко будь оживленнее, -- уже мягче сказал Вла­димир Николаич. --
Не теряйся, я с тобой. Покритикуй ал­коголиков, например.
     Груша молчала.
     А вокруг говорили. Подходили еще  родственники и зна­комые диссертанта,
здоровались, садились и включались в разговор.
     --  Кузьма  Егорыч,  --  потянулся  через  стол  Владимир  Ни­колаич  к
пожилому,  крепкому человеку,  --  не находишь,  что  он  слишком  близко  к
микрофону поет?
     -- Нахожу,  --  кивнул пожилой,  крепкий.  --  По-моему,  он его сейчас
съест.
     -- Кого? -- не поняли со стороны.
     -- Микрофон.
     Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.
     --  Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за
мода.
     -- Ходит с микрофоном! Ходит и поет.
     -- Шаляпин без микрофона пел...
     -- Шаляпин!  Шаляпин  свечи  гасил  своим  басом, --  ска­зал  пожилой,
крепкий. Сказал так, как если бы он лично зна­вал Шаляпина и видел,  как тот
гасил своим басом свечи.
     -- А вот и диссертант наш! -- сказали родные.
     К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет  сорока, гладко бритый, в
черном  костюме. И с ним -- пожилой, добрый,  несколько  усталый,  очевидно,
профессор.
     Встали,  захлопали в  ладоши. Женщина в голубом окину­ла  презрительным
взглядом танцующих бездельников.
     -- Прошу садиться, -- сказал диссертант.
     -- А фасонит-то! --  тихо воскликнул Владимир Никола­ич. -- Фасонит-то!
А сам на трояк, наверно, с грехом попо­лам натянул. Фраер.
     -- Откуда ты такие слова знаешь? -- удивилась Груша.
     --  Боже  мой!  --  в  свою очередь  удивился  Владимир  Ни­колаич.  --
Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахва­тался, так сказать.
     Захлопали бутылки шампанского.
     --  Салют!  --  весело  сказал один  курносый,  в  очках.  --  В  честь
свежеиспеченного кандидата.
     -- Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал?
     Профессор вежливо улыбнулся.
     -- За здоровье нового кандидата! -- зашумели.
     Кандидат встал.
     -- За здоровье наших дам! -- сказал он.
     Это всем очень понравилось.
     Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался.
     -- Огурчики соленые или в маринаде?
     -- Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде?
     -- В маринаде.
     -- А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет.
     -- Тебе подать в маринаде? -- спросил Владимир Нико­лаич Грушу.
     -- Подай.
     -- Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?..
     -- А танцуют ничего. А?
     --  Сергей...  уже  отметил.  Слышите?!  Сергей  уже отметил:  "Танцуют
ничего". Засмеялись.
     -- Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?
     -- Можно. А что?
     -- Неисправимый человек, этот Сергей!
     Владимир Николаич  потыкал вилкой  в  огурчики, в  са­лат...  Потянулся
поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали.
     Поднялся курносый в очках.
     -- Позвольте?!
     -- Тише, товарищи!
     -- Дайте тост сказать! Двинь, Саша.
     --  Товарищи!  За  дам  уже  выпили... Это  правильно. Но  все-таки  мы
собрались здесь сегодня не из-за дам...
     -- Да, не из-за их красивых глаз.
     --   Да.  Мы  собрались...  приветствовать   нового  кандидата,  нашего
Вячеслава Александровича.  Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня
скаламбурить: слава нашему Славе!
     Посмеялись, но недружно.
     Курносый посерьезнел.
     -- Мы надеемся, Слава, что ты нас... так сказать, не под­ведешь в своей
дальнейшей деятельности.
     Захлопали. Курносый сел было... Но тут же вскочил.
     -- И позвольте, товарищи...  Товарищи, и позвольте также приветствовать
и поздравить, так сказать, руководителя, ко­торый  направлял, так сказать, и
всячески помогал, и являлся организатором руководимой  идеи! За вас, товарищ
профес­сор!
     Опять захлопали. Дружно захлопали.
     Еще закусили. Но больше налегали на разговоры.
     Кузьма Егорыч и человек с золотыми зубами наладили через стол  разговор
с укорами. А так как гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко.
     -- Что не звонишь? -- спросил Кузьма Егорыч.
     -- А?
     -- Не звонишь, мол, почему?!
     -- А ты?
     -- Я звонил! Тебя же никогда на месте нет.
     -- А я виноват, что меня нет на месте?
     -- Ну, так позвонил бы хоть! Я-то на месте.
     -- А я звонил вам, Кузьма  Егорыч, -- хотел влезть в раз­говор Владимир
Николаич.
     -- А? -- не расслышал Кузьма Егорыч.
     -- Я, говорю, звонил вам!
     -- Ну и что? А чего звонил-то?
     -- Да так. Хотел... это...
     Но Кузьма Егорыч уже отвернулся.
     -- А где бываешь-то? В командировках, что ли? -- опять стал допрашивать
он человека с золотыми зубами.
     -- В командировках, -- откликнулся тот. Но говорить ему не хотелось, он
больше посматривал ни танцующих.
     -- Ну, как? -- спросил Владимир Николаич Грушу. -- Ничего?
     -- Ничего, -- сказала Груша. -- Долго тут будем?
     -- А что?
     -- Да ничего, просто спросила.
     -- Не нравится, что ли?
     -- Нравится.
     -- Я уж думал, тебя перевели куда! -- кричал Кузьма Его­рыч.
     -- Никуда меня не перевели.
     -- Думаю, повысили его, что ли?!
     -- Дожидайся, повысят! Скорей повесят.
     -- Ха-ха-ха-ха!..
     --  Ну,  что,  Таисья  Григорьевна? --  обратился  Владимир Николаич  к
женщине  в  голубом.  Но  женщина в  голубом по­стучала вилкой по  графину и
сказала всем:
     -- Товарищи, давайте предложим им  нормальный,  хоро­ший вальс!  Ну что
они... честное слово, неприятно же смот­реть!
     -- В чужой монастырь, Таисья Григорьевна, со своим ус­тавом не ходят.
     -- Почему не ходят?  Мы же в своей стране, верно же?  Да­вайте попросим
сыграть вальс.
     -- Не надо. Не наше дело: пусть с ума сходят.
     -- А вот это... очень неправильное суждение! В корне не­правильное!

     -- Да хорошо танцуют, чего вы? -- сказал человек с золо­тыми зубами. --
Я был бы помоложе, пошел бы... подергался.
     -- Именно -- подергался. Разве в этом смысл танца?
     -- А в чем?
     -- В кра-со-те, -- отчеканила Таисья Григорьевна.
     --  А  что такое  красота?  --  все пытался  тоже  поговорить  Владимир
Николаич.  -- А, Таисья Григорьевна? Если вы  на­ходите, что,  допустим, вот
этот виноград...
     -- Нет, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной?
     --  Согласен,  согласен,  Таисья  Григорьевна,  --  сказал  че­ловек  с
золотыми зубами. -- Конечно, в красоте. В чем же еще?
     Владимир Николаич помрачнел.
     -- Пойдем домой? -- предложила Груша.
     -- Подожди. Неловко. Поймут как позу.
     -- Саша, Саш!.. У тебя Хламов был? -- разговаривали за столом.
     -- Был. Позавчера.
     -- Ну, как он?
     -- Он в порядке!
     -- Да? Устроился?
     -- Да.
     -- Довольный?
     -- Что ты!..
     -- Пойдем, Володя, -- еще сказала Груша.
     Владимир Николаич вместо ответа постучал вилкой по графину.
     -- Друзья! Минуточку,  друзья!.. Давайте организуем летку-енку?  В пику
этим...
     -- Да  что они вам?! -- вконец рассердился человек с золо­тыми  зубами.
-- Люди танцуют -- нет, надо помешать.
     Владимир Николаич сел.
     Помолчал и сказал негромко:
     -- Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!..
     Взял фужер с шампанским и выпил один.
     -- Володя, ты что это? -- встревожилась Груша.
     --  Какие  мы  все...  воспитанные,  но  слегка  нервные!   --  не  мог
успокоиться Владимир Николаич. -- Зубы даже из-за этого потеряли.
     Никто не слышал его.  Их с Грушей как будто даже и не было за столом --
никто с ними не общался, никому не было до них дела.
     --  Какие  мы все нервные! Да, Таисья Григорьевна?!  --  повысил  голос
Владимир Николаич, обращаясь  к женщине в голубом. -- Воспитанные, но слегка
нервные. Точно?
     Таисья Григорьевна внимательно посмотрела на него.
     --  Нервные,  говорю,  все!..  --   Владимир  Николаич   на­сильственно
посмеялся.
     -- Что, опять? -- спросила Таисья Григорьевна.
     -- А вы только не смотрите, не смотрите на меня таким... крокодилом-то:
я же не в детсадике. Верно? Что вы на меня так смотрите-то?
     К Владимиру  Николаичу повернулись,  кто сидел ближе  и  слышал, как он
заговорил.
     Владимир Николаич встал.
     -- Пойдем! -- велел Груше.
     И они вышли из-за стола... И пошли...
     За столом замолчали. Смотрели вслед им.
     Пробрались через танцующих...
     Надели в гардеробе плащи...
     И вышли из ресторана.
     -- Что с тобой? -- спросила Груша.
     Владимир Николаич молчал.
     -- Зачем надо было так уходить?..
     -- Помолчи!  -- резко сказал Владимир Николаич. Но спохватился,  что --
резко... Взял Грушу под руку. -- Не сер­дись.
     -- Чего ты на них так?
     --  В гробу я их всех видел! -- зло и громко сказал Влади­мир Николаич.
И еще добавил: -- В белых тапочках!

     Витька ходил по избе и учил наизусть.

     ...Вот и солнце встает,
     Из-за пашен блестит,
     За морями ночлег свой покинуло,
     На поля, на луга, на макушки ракит
     Золотыми потоками хлынуло.
     Едет пахарь с сохой, едет -- песню поет,
     По плечу молодцу все тяжелое...
     Не боли ты, душа! Отдохни от забот!
     Здравствуй, солнце да утро веселое!

     Витька передохнул и еще повторил:

     Не боли ты, душа! Отдохни от забот!
     Здравствуй, солнце да утро веселое!

     Подошел к окну и засмотрелся на улицу.
     По  улице,  поднимая пыль,  шло стадо  коров... Коровы  мычали. Хлопали
ворота,  впуская  кормилиц.  А  где ворота не открывались,  там  коровы сами
пробовали рогами поддеть их. Мычали.
     Вошла сестра Оля.
     -- Что не учишь? -- спросила.
     -- Я выучил. -- Витька был настроен грустно.
     -- Проверим, -- сказала Оля. Взяла учебник... -- Какое задавали?
     -- "Утро".
     -- Давай. С выражением.
     Витька стал читать:

     Звезды меркнут и гаснут.
     В огне облака,
     Белый пар по лугам расстилается.
     По зеркальной воде, по кудрям лозняка
     От зари алый свет разливается.
     Птички солнышка ждут, птички песни поют,
     И стоит себе лес...

     -- Здравствуй! -- воскликнула Оля. -- Поехал.
     -- Что?
     -- Куда заехал-то? "Дремлет чуткий камыш...".
     -- А-а!

     Дремлет чуткий камыш. Тишь -- безлюдье
     вокруг.
     Чуть приметна тропинка росистая...

     -- Ладно. Еще что?
     -- Составить описание вечера в деревне.
     -- Составил?
     -- Составил.
     -- Читай.
     Витька прочитал:
     -- "Вечер. Солнышко закатилось. Курицы  залезли на длинные  жердочки  и
заснули.  Петух  спел последний  разок  и тоже задремал. Ночью  опять  будет
орать. Стало тихо. У нас в городе лучше".
     -- И все?
     -- Все.
     Оля засмеялась.
     --  Вечером вместе напишем. Я сейчас в кино бегу.  "Длин­ные жердочки".
-- Оля опять засмеялась. -- На -- письмо тебе от мамки.
     Оля ушла,  а  Витька пристроился  ближе  к окну и стал чи­тать  письмо.
Читал, и письмо слегка подрагивало в его ру­ках...
     Пришел дядя Коля с работы.
     -- Здорово, Витька. Что это?.. От мамки? Ну-ка, чего она там?
     Дядя Коля стал читать... Нахмурился, помычал, покусал губу...
     -- Ну! --  сказал он огорченно. -- Так у нас ничего не выйдет: не успел
отъехать, она уже...  ночей не спит. Эдак она себе всю  душу растравит и нам
тут... Чего так-то уж?
     Дядя Коля посмотрел на Витьку.
     Витька пожал плечами. Промолчал.
     --  Ты,  Витька, читать читай,  а  к  сердцу  всякие  эти...  слова  не
допускай. Она --  женщина, а  ты -- мужик, должен быть  крепче ее. Садись  и
напиши ей: ты, мол, мамка, не бла­жи там, у меня, мол, все в порядке, и душу
мне не  береди  та­кими  письмами.  Я сам  ей напишу.  Мы  ее сюда  в  гости
позо­вем. Пусть возьмет с недельку за свой счет и приедет. Ладно, Витька?
     Витька кивнул головой -- ладно.
     -- Не расстраивайся, -- сказал дядя Коля. И ушел в гор­ницу.
     Витька посидел немного у окна... И вышел из избы.

     ...И ушел он за деревню, на косогор... Сел и стал смотреть и степь.
     Вечер  был  серый,  темное  небо образовало  над степью крышу. Под этой
крышей  было пасмурно, тепло  и  простор­но.  На  западе сквозь тучи местами
пробивалась  заря. Ее не­яркий светло-розовый  блеск делал общую картину еще
пе­чальней. Стал накрапывать  мелкий-мелкий теплый дождик. Витька  свернулся
калачиком и лег. Земля была тоже теплая. Витьке сделалось совсем грустно. Он
думал о матери...
     Он  вспомнил, как  мать  разговаривает  с  предметами  -- с  дорогой, с
дождиком, с печкой... Когда они шли в прошлом  году  из леса с  грибами, она
просила:  "Матушка дороженька,  помоги нашим ноженькам -- приведи нас скорей
домой". Или,  если печка  долго  не  разгорается, она  выговаривает ей: "Ну,
милая... ты уж сегодня  совсем что-то...  Чего раскаприз­ничалась-то? Барыня
какая". Витька любил  мать,  но  они, к сожалению,  не всегда  понимали друг
друга. Витьке, правда, очень хотелось быть шофером... А мать со слезами (вот
еще не нравилось Витьке, что она часто  плакала) умоляла его: "Учись ты ради
Христа, учись, сынок! Ты видишь,  такая те­перь жизнь пошла -- ученые-то вон
как  живут! Я  осталась  неученая,  так  хоть  ты-то выучись.  Нам  с  тобой
надеяться не на кого". Этим  ветеринаром, соседом, она все глаза  протыка­ла
Витьке.  Когда  он  едет домой на  своей  машине, она всякий  раз вздыхает и
говорит: "Вот  живет человек, Витька!  Вот это  --  живет". Верно, что из-за
этого Витька и  выстегнул  его  свинье глаз. Левый. Два  дня караулил  ее  у
забора с рогат­кой...
     -- Матушка степь, помоги мне, пожалуйста, -- попросил Витька.
     А в чем помочь, он сам  хорошо не знал. Он хотел бы быть сейчас дома. А
как это сделать?
     Он незаметно заснул.

     ...Разбудил его дядя Коля.
     Когда Витька  проснулся,  дядя  Коля  стоял  над ним  и  сни­мал с себя
брезентовый плащ. Все сеялся нехолодный мел­кий дождик. Было совсем темно.
     -- Замерз? -- спросил дядя Коля.
     -- Не...
     -- Нет... --  Дядя Коля поднял Витьку  и стал закутывать  в  плащ. Плащ
громко шуршал, а дождик тихонько шумел. -- Ох, Витька,  Витька... обормот ты
мой милый... --  Он взял  Витьку на руки и понес. Тут только  увидел Витька,
что рядом стоит конь. -- Садись.
     Витька  устроился на теплой конской  спине.  Дядя  Коля  сел впереди  в
седло.
     -- Ну, что? -- спросил он, когда поехали.
     -- Ничего.
     -- Тоскуешь без мамки?
     Витька промолчал.
     -- Что мне с вами делать? -- вздохнул дядя Коля. -- Охота помочь, и  не
знаю  как.  Вот  же  судьба,  черт  ее!.. Выпала.  Стрел бы  где-нибудь папу
твово... родимого, я бы ему сказал пару ласковых. Дурак. Себе жизнь загробил
и другим...  Ду­рак, -- еще раз крепко сказал дядя Коля. --  Нашел радость в
жизни. Пьют же люди, но  не так же,  чтобы все за ее, гадину, отдавать. Все,
самое дорогое...
     Дядя Коля закурил и долго молчал.
     Ехали шагом.
     Дождик перестал сеяться.  Кое-где показались на  небе звезды.  По  селу
лаяли  собаки. Разговаривали невидимые  лю­ди,  слышался  молодой  беспечный
смех.  Близко где-то били палкой по чему-то  мягкому, по  перине, наверно, и
пригова­ривали:
     -- Ты гляди, что делается -- пыли-то! Пыли-то!
     -- Ничего, Витька... -- заговорил дядя Коля. -- Этот дядя Володя-то, он
неплохой  мужик. Пить хоть  не будет. Не  ви­тязь,  конечно...  но уж... что
теперь?  Черт его бей -- уж  хоть  такой: все хоть поможет вам. Все мужик  в
доме...
     Витька  представил  почему-то,  как  дядя  Володя  танцует  в  их  доме
летку-енку.  За него --  сзади -- держалась мать  и тоже подпрыгивала. А  за
матерью   подпрыгивали  дед  Наум,  Юрка,  разные  молодые   тети,  подружки
материны...

     ...Когда приехали домой, у Витьки окончательно созрел план действий.
     У  ворог  дядя Коля  соскочил  с  коня, открыл одну  воротину,  впустил
Витьку.
     -- Расседлай его и насыпь овса. Седло в сенцы занеси -- дождь, наверно,
опять будет. Я пошел на собрание. Сам раз­девайся и лезь сразу на печку.
     Дядя  Коля  пошел от  ворот  и  сразу  пропал из  виду,  рас­творился в
чернильной темноте.
     Витька  подождал,  когда совсем  затихнут  его  шаги, выехал  из ворот,
подстегнул коня...
     Мерин разохотился в беге, нес ровно, быстро. Витька сперва ждал, что он
где-нибудь споткнется, потом успокоил­ся. Дорогу конь находил сам.

     ...К рассвету Витька приехал домой.
     Мать  спала,  когда Витька въехал  во  двор.  Она  услышала стук копыт,
вскочила. Прильнула лицом к окну.
     Витька соскочил с коня, набросил повод на штакетину, постучал в дверь.
     -- Кто там? -- Мать не на шутку испугалась.
     -- Я, -- сказал Витька.
     --  Витя?!  -- Мать  трясущимися  руками  долго отодвигала засов и  все
повторяла:  --  Господи,  да  что  же это?..  Господи!.. Витенька, родной ты
мой-то! -- Она обняла  сына, прижала к себе. -- Господи!.. Да ты как? А дядя
Коля где?
     -- Я один.
     -- Оди-ин?! -- От  испуга мать даже запела. -- Да ты что? Да как же? Да
говори ты скорей, Господи!.. Не случилось ли чего с вами дорогой-то?!
     -- Нет. -- Витька прошел в комнату, дождался, когда мать включит  свет.
Огляделся -- искал, видно, признаки присутствия в доме чужого человека.
     Мать во все глаза смотрела на сына.
     -- Да что случилось-то, Витька?!
     --  Ничего. -- Витька присел на краешек кровати, долго  молчал. И  мать
молчала, смотрела на Витьку... Какой-то он был  странный, повзрослевший, что
ли.
     -- Мам... -- Голос  у Витьки чуть дрогнул. -- Ты... замуж-то не выходи.
Не  надо.  Я теперь послушный буду.  Учиться... ладно уж -- хорошо буду. Мне
только захотеть -- я сумею...  -- Витька говорил негромко, с трудом. Смотрел
куда-то в сторону.
     Мать вспыхнула горячим румянцем, посмеялась -- со­всем некстати...
     Заговорила торопливо, фальшиво как-то -- она что-то вдруг растерялась.
     -- Да тебе кто сказал, что я замуж-то выхожу? Во!.. Ты от­куда взял-то?
Ты что?
     -- Пойду коня расседлаю, -- сказал Витька.
     Когда он вышел, мать скоро натянула платьишко, покру­жилась по комнате,
не  зная, что  сделать,  потом села  к  столу и заплакала. Плакала и сама не
понимала отчего: от радости ли, что  сын помаленьку  становится мужчиной, от
горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдет... так и пройдет теперь.
     Когда Витька вошел, она еще плакала.
     Витька сел напротив матери... Неловко, бережно тронул ее по волосам  --
погладил.
     -- Не надо, мам.
     -- Я ничего, сынок. Я -- так. Чаю хочешь?
     -- Я насовсем приехал...
     --  Ну  и  хорошо!  Это хорошо, сынок.  Я бы  в субботу  сама за  тобой
приехала. Плохо мне без тебя... Не могу.
     ...Когда  Витька засыпал  уже в своей маленькой горенке, в своей родной
кровати, он слышал неясно: приехал дядя Ко­ля. Обрывки разговора слышал.
     --  Да уж вижу,  вижу  -- конь-то стоит. Отлегло  от сердца... Чуток не
рехнулся,  ей-Богу,  --  гудел  дядя  Коля. -- Ладно бы  свой...  А  тут  --
вдвойне...
     -- Утром... не рассвело хорошо, слышу: стук -- воротца стукнули...
     -- Да,  главное, пришел  домой,  разделся,  лег  уж --  я-то! Ну, спит,
думаю. И мои -- тоже -- не хватились. А потом вспомнил: а чего же конь-то не
заржал? А  он  у меня всегда: как прихожу  откуда  ночью, потихоньку  всегда
заржет. Со­скочил да в сарай -- нет коня...
     -- Я-то думала: вы вместе ехали-то. Думаю, задержался где...
     -- Думали, думали, --  сказал полусонный Витька. -- Я ду­мал, ты думал,
он думал... Мы думали.
     Потом, совсем уж сквозь сон, едва-едва -- слышал:
     -- Да почему? Почему? Ты можешь толком мне объяс­нить?
     -- Не  могу.  Сама толком не знаю: не лежит душа, и  все. Хоть  ты что!
Сама  себя уговаривала, убеждала  --  не могу.  Лучше  век  одна буду  жить,
только... Нет! Нет, нет и нет!
     -- Во! -- удивился дядя Коля. -- Это даже суметь надо -- так опротиветь
за короткий срок. Чем уж он так насолил-то?
     --  Да, наоборот, все  хорошо.  Ни одного  грубого  слова...  Нет,  все
хорошо. Только -- нет, и все тут.
     -- Ну,  на  нет  и суда нет.  Насильно мил не  будешь, не  зря говорят.
Ладно... Я думал, у вас выйдет что-нибудь... Ладно...
     Дальше Витька не слышал. Заснул.

     Проснувшись,  Витька маленько поперебирал  свое  хозяй­ство: бильярдные
шары,  подковы,  покрышку футбольного мяча, лампочку от автомобильной  фары,
зеркальце автомо­бильное... Все было на месте.
     В прихожей комнате, на столе, лежала записка:
     "Витя! Я поехала  на базар. Поешь  молоко и  хлеб.  Все в шкафу,  скоро
приду".
     Витька открыл шкаф... Но есть не хотелось... Он вышел из дому.
     Пошел к Юрке.
     Старик и Юрка были дома. Очень обрадовались, увидев Витьку.
     -- О!.. Кто к нам пришел-то!
     -- Витька?.. Эгей! -- смешно обрадовался старик. -- На побывку, что ли?
     -- Совсем, -- сказал Витька.
     -- Совсем? -- удивился Юрка.
     --  Совсем. -- Витька  тоже был  очень рад. Но он радость  свою никогда
особо-то не показывал. -- Чего делаете?
     -- Чего делаем? -- переспросил старик. -- Мы тут, брат Витька, с разных
сторон жизнь окружаем: я -- сзади,  он --  спереду. Я себе гроб вот строгаю,
вроде  того, что досвиданькаюсь с ей, с жизней-то, а Юрка в лоб ей  метит --
переделать норовит. -- Старик и правда строгал какие-то доски, но вид у него
был вовсе не печальный. -- Вот чем мы тут занимаемся, Витька.
     Витька посмотрел  на Юрку: правда ли,  мол, что гроб-то?!  Юрка кивнул,
что правда.
     -- Я уж тут убеждал, убеждал его -- бесполезно, -- сказал он.
     -- Нет,  тут вы меня не убедите. В своем гробике буду ле­жать... Своими
руками сделанный.
     -- Во дает! -- сказал Витька.
     -- Я ее, каждую тесиночку-то, с лаской обделаю, аккуратно... Как  жених
в ем буду лежать!
     -- Да зачем?! -- загорячился было Юрка. -- Что за... дикость такая?
     -- Это не дикость. Какая дикость? У нас  в деревне все старики так: кто
мог, завсегда сам  себе гроб делал. Что я,  не знаю, какой мне гроб сделают?
Тяп-ляп --  и готово.  Лежи потом... в хреновом гробу. Там  сук вылезет, там
трещина... На кой мне это надо? Я лучше сам... все тут по-людски сделаю.
     -- А что, заболел, что ли?
     --  Ничего  подобного. С  пенсии  -- опять заболею.  А  так -- ни  одно
ребрушко еще не ноет. А гроб... Сделаю -- пусть стоит, места-то не простоит.
Вот  так, ребятушки, так, орелики мои... Ничего  тут удивительного нет:  все
помрем! Я уж,  слава Богу, пожил. Да ишо  поживем! Пенсия вон скоро... масла
опять купим в  магазине...  --  Старик  искренне засмеял­ся. -- По  Юркиному
учению -- это масло. Потом хворать по­лезу на печку...
     --  Вот логика! -- сказал Юрка, тоже улыбаясь.  -- Желез­ная. А чего ты
приехал, Вить?
     -- Да этот гусь-то... он больше не будет ходить. Мама не велела больше.
     -- Да?
     -- Да.
     -- Давайте чай  пить, раз такое дело! -- весело сказал ста­рик. Отложил
рубанок,  стряхнул с рубахи и со  штанов струж­ки. --  Счас медку  принесем,
яблоков... Заварим чай с пара­ми. Слыхали такой -- чай с парами?
     -- Нет. А как это?
     -- А вот счас сделаем. Это меня один сибиряк научил... У их  там холода
страшенные, вот они и выдумали чай  с  пара­ми. Подмети пока, Юрка,  а  я за
медом схожу. Подмети, чтоб и мы в чистоте посиживали и чаек  попивали. Будем
чаек по­пивать и беседовать.
     Старик вышел, а Юрка взял веник и стал подметать.
     -- Хорошо в деревне? -- спросил он.
     -- Хорошо. Только скучно.
     --  Ну, это  ты...  не понимаешь. Разве там  скучно?  Это ты  один  там
оказался, поэтому тебе показалось скучно. А так-то там не скучно.
     -- Может быть. Мне здесь больше нравится.
     -- Ну, конечно, -- согласился Юрка. -- Хорошо, что ты приехал.
     -- Я там скучал без вас, -- признался и Витька.
     -- Мы тоже тебя тут вспоминали...
     Вошел старик.
     -- Вот и медок. Счас...  загуляем,  запьем и ворота  запрем. Не журись,
ребяты, -- не пропадем!