• Отзывы о ТСД Urovo DT40 . С поврежденными штрихкодами лучше всего справляется сканер Zebra SE4710. Если в компании используется несколько терминалов Urovo DT40, стоит приобрести мультислотовый кредл или настольную подставку для зарядки 4 батарей. Желательно купить запасные аккумуляторы, чтобы избежать простоев в работе, если источник питания выйдет из строя.

Живет такой парень

     Есть на Алтае тракт -- Чуйский. Красивая стремительная дорога, как след
бича, стеганувшего по горам.
     Много  всякой всячины рассказывается,  поется, выдумы­вается о нем. Все
удалые молодцы,  все головорезы былых  лет, все  легенды  -- все  с Чуйского
тракта.
     Села,  расположенные  вдоль  тракта,   издавна  поставляли  ему  сперва
ямщиков, затем шоферов.  Он (тракт)  манит к себе,  соблазняет  молодые души
опасным ремеслом, сказка­ми, дивной красотой. Стоит разок проехать от Бийска
до Ини хотя  бы, заглянуть вниз с перевала Чике-таман (Чик-атаман, как зовут
его  шоферы)  -- и  жутковато  станет, и  снова потянет превозмочь  страх  и
увидеть  утреннюю  нагую красоту гор, почувствовать кожей целебную  прохладу
поднебесной выси...
     И еще есть река на Алтае -- Катунь. Злая, белая  от злос­ти, прыгает по
камням, бьет в их холодную грудь  крутой яростной волной, ревет -- рвется из
гор. А то вдруг присми­реет в долине -- тихо, слышно, как утка в затоне пьет
за  ост­ровом. Отдыхает  река.  Чистая, светлая  -- каждую  песчинку  на дне
видно, каждый камешек. И тоже стоит только разок посидеть  на берегу,  когда
солнце всходит... Красиво, очень красиво! Не расскажешь словами.
     И вот несутся они в горах рядом -- река и тракт. Когда  глядишь на них,
думается почему-то, что это  брат и сестра, или  что  это -- влюбленные, или
что это, наоборот,  ненавидя­щие друг друга Он  и Она,  но за какие-то грехи
тяжкие закол­дованные злой силой быть вечно вместе... Хочется очелове­чить и
дорогу,  и  реку. Местные  поэты так и делают. Но  нельзя превозмочь красоту
земную словами.
     Много, очень  много машин на тракте.  День и  ночь  гудят они,  воют на
перевалах,  осторожно  огибают  бомы (крутые опасные повороты над кручей). И
сидят  за штурвалами чумазые внимательные  парни.  Час  едут, два едут, пять
часов едут...  Устают  смертельно.  В  сон  вдруг  поклонит. Тут  уж  луч­ше
остановиться и поспать часок-полтора,  чтоб беды не  на­делать. Один другому
может так рассказывать:
     -- Еду, говорит, и так спать захотел -- сил нет. И заснул. И заснул-то,
наверно, на две  секунды. И вижу сон: будто одним колесом повис над обрывом.
Дал  тормоз. Проснулся, смотрю  --  правда, одним колесом  повис.  Сперва не
испугал­ся, а вечером, дома, жутко стало...
     А зимой, бывает, заметет Симинский перевал -- по шесть, по восемь часов
бьются  на семи километрах, прокладывают путь себе и тем, кто следом поедет.
Пять  метров  разгребают  лопатами  снег,   пять  --  едут,  снова  пять  --
разгребают,  пять  --  едут...  В  одних  рубахах  пластаются,  матерят долю
шофер­скую, и красота вокруг не красота. Одно спасение  -- хоро­ший мотор. И
любят  же  они  свои  моторы,  как  души свои не  любят.  Во  всяком случае,
разговоров, хвастовства и раздумий у них больше о моторе, чем о душе.
     Я же, как сумею, хочу рассказать, какие у них хорошие, надежные души.
     Такой суровый и такой рабочий тракт не мог не продик­товать  людям свои
законы. Законы эти просты:
     Помоги товарищу в беде.
     Не ловчи за счет другого.
     Не трепись -- делай.
     Помяни добрым словом хорошего человека.
     Немного.  Но они неумолимы. И они-то определяют ха­рактеры людей. И они
определяют отношения между ними. И я выбирал героя по этому признаку. Прежде
всего. И глав­ным образом.

     В хороший  осенний день шли  порожняком по  Чуйскому тракту  две машины
"ГАЗ-51".  Одну  вел  молодой  парень,  дру­гую --  пожилой, угрюмый с  виду
человек с маленькими, неожиданно добрыми глазами.
     Парень задумчиво,  с привычным  прищуром  смотрит  впе­ред -- это Пашка
Колокольников. Пожилого зовут Кондрат Степанович.
     На тракте в сторонке стоит  "козлик". Под  "козликом" -- шофер, а рядом
-- молодой еще, в полувоенном  костюме,  председатель колхоза Прохоров  Иван
Егорович.
     Надежды,  что "козлик" побежит, нет.  Прохоров "голоснул" одной машине,
она пролетела мимо. Другая притормо­зила. Шофер откинул дверцу -- это Пашка.
     -- До Баклани подбрось.
     -- Ты один?
     -- Один.
     -- Садись.
     Прохоров крикнул своему шоферу:
     -- Прислать, что ль, кого-нибудь?!
     Шофер вылез из-под "козлика".
     -- Пришли Семена с тросом!
     Пашка с Прохоровым поехали.
     ...Летит  под  колеса   горбатый  тракт.  Мелькают  березки,   мелькают
столбики...
     -- Ты куда едешь? -- поинтересовался Прохоров.
     -- В командировку.
     -- В колхоз, что ли?
     -- Мгм. Помочь мужичкам надо.
     -- А куда?
     -- Деревня Листвянка.
     Прохоров внимательно посмотрел на Пашку, -- видно, в начальственной его
голове зародилась какая-то "мысля".
     ...Летит машина по тракту. Блестит, сверкает глубинной чистотой Катунь.
     ...Прохоров и Пашка продолжают разговор.
     -- Тебя как зовут-то? -- как бы между прочим спрашива­ет Прохоров.
     -- Меня-то? -- охотно отвечает Пашка. -- Павел Егорыч.
     --  Тезки с тобой,  -- идет дальше Прохоров.  -- Я  по  батьке  тоже --
Егорыч. А фамилия моя -- Прохоров.
     -- Очень приятно, -- говорит Пашка любезно. -- А я -- Колокольников.
     -- Тоже приятно.
     Машина  остановилась  --  перед  ними  целая  очередь  из бензовозов  и
лесовозов. Пашка вылез из кабины.
     -- Что там? -- спросил Прохоров.
     -- Завал. Счас рвать будут.
     Прохоров тоже вылез. Пошел за Пашкой.
     -- Поехали ко мне, Егорыч? -- неожиданно предложил он.
     -- То есть как?
     -- Так. Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя.
Я -- тоже председатель. Листвянка --  это  вообще-то  дыра  дырой.  А у  нас
деревня...
     -- Что-то не понимаю. У меня же в командировке точно сказано...
     -- Да какая тебе разница! Я тебе дам документ, что ты от­работал у меня
-- все честь по чести. А мы с тем председате­лем договоримся. За ним как раз
должок имеется. Что, так не делают, что ли? Сколько угодно.
     -- Я же не один.
     -- А кто еще?
     -- А  он... -- Пашка показал на Кондрата, который  про­шел мимо них. --
Старший мой.
     --  А ты поговори с ним. Пусть он  --  в Листвянку, а ты -- ко  мне.  Я
прямо  замучился без хороших шоферов.  А? Я же  не  так просто, я заработать
дам. А?
     -- Не знаю... Надо поговорить.
     -- Поговори.  На меня  шофера никогда  не обижались.  Мне  сейчас  надо
срочно лес перебросить, а своих машин не хватает -- хоть Лазаря пой.
     -- Ладно, -- сказал Пашка.

     Так  попал  Павел Егорыч в Баклань. Вечером, после  работы, уписывал  у
Прохорова жирную лапшу с гусятиной и беседовал с его женой.
     -- Жена должна чувствовать, -- утверждал Пашка.
     -- Правильно, Егорыч, -- поддакивал Прохоров, стаски­вая  с ноги тесный
сапог. -- Что это за жена, понимаешь, ко­торая не чувствует?
     -- Если я прихожу домой, --  продолжал Пашка, -- так? Усталый, грязный,
меня  первым  делом  должна  встречать  энер­гичная  жена.  Я ей,  например:
"Привет, Маруся!" Она мне ве­село: "Здорово, Павлик! Ты устал?"
     --  А если она сама, бедная,  намотается за  день, то откуда  же  у нее
веселье возьмется? -- замечала хозяйка.
     -- Все равно. А если она грустная, кислая, я ей говорю: "Пирамидон!" --
и меня потянет к другим. Верно, Егорыч?
     --  Абсолютно!  -- поддакивал  Прохоров. Хозяйка притворно сердилась  и
называла всех мужиков "охальниками".

     В клубе  Пашка появился в тот же вечер.  Сдержанно  весе­лый,  яркий, в
белой рубахе с распахнутым воротом, в  хромо­вых сапогах-вытяжках, в военной
новенькой фуражке, из-под козырька которой вился чуб.
     -- Как здесь население... ничего? -- поинтересовался он у одного парня,
а сам стрелял глазами по сторонам, проверяя,  какое произвел впечатление  на
"местное население".
     -- Ничего, -- неохотно ответил парень.
     -- А ты, например, чего такой кислый?
     -- А ты кто такой, чтобы допрос устраивать? -- обиделся парень.
     Пашка миролюбиво оскалился.
     -- Я ваш новый прокурор. Порядки приехал наводить.
     -- Смотри, как бы тебе самому не навели здесь.
     -- Не  наведут.  --  Пашка подмигнул  парню и  продолжал  рассматривать
девушек и ребят.
     Его тоже рассматривали.
     Пашка такие моменты любил. Неведомое, незнакомое всегда волновало его.
     Танец кончился. Пары расходились по местам.
     --  Что это  за дивчина? -- спросил Пашка  у  того  же парня: он увидел
Настю Платонову, местную красавицу.
     Парень не пожелал больше с ним разговаривать, отвер­нулся.
     Заиграли фокстрот.
     Пашка прошел через весь зал к Насте, слегка поклонился и громко сказал:
     -- Предлагаю на тур фокса.
     Все   подивились  изысканности  Пашки  --  на  него   уже  смотрели   с
нескрываемым веселым интересом.
     Настя спокойно поднялась, положила тяжелую руку на сухое Пашкино плечо.
Пашка, не мигая,  ласково уставился  на  девушку.  Тонкие ноздри его острого
носа трепетно вздра­гивали.
     Настя была  несколько  тяжела  в  движениях.  Зато  Пашка с  ходу начал
выделывать такого черта, что некоторые даже пере­стали танцевать -- смотрели
на  него.  Пашка  выпендривался,  как только мог. Он то приотпускал  от себя
Настю, то рывком приближал к себе -- и кружился, кружился...
     Настя весело спросила:
     -- Откуда ты такой?
     -- Из Москвы, -- небрежно бросил Пашка.
     -- Все у вас там такие?
     -- Какие?
     -- Такие... воображалы.
     --   Ваша   серость    меня   удивляет,   --   сказал   Пашка,   вонзая
многозначительный ласковый взгляд в колодезную глубину темных глаз Насти.
     Настя тихо засмеялась.
     Пашка сказал:
     -- Вы мне нравитесь. Я такой идеал давно искал.
     -- Быстрый ты. -- Настя в упор смотрела на Пашку.
     -- Я на полном серьезе!
     -- Ну, и что?
     --  Я  вас  провожаю  сегодня  до   хаты?  Если  у  вас,  конечно,  нет
какого-нибудь хахаля. Договорились? Мм?
     Настя усмехнулась, качнула отрицательно головой.
     Фокстрот окончился.
     Пашка  проводил девушку до места,  опять  изящно  покло­нился  и  вышел
покурить с парнями в фойе.
     Парни косились на него.
     -- Что, братцы, носы повесили? -- спросил Пашка.
     -- Тебе не кажется, что ты здесь развел слишком бурную деятельность? --
спросил тот самый парень, с которым Паш­ка беседовал до танца.
     -- Нет, не кажется.
     -- А мне кажется.
     -- Перекрестись, если кажется.
     Парень нехорошо прищурился.
     -- Выйдем на пару минут... потолкуем.
     Пашка улыбнулся.
     -- Не могу.
     -- Почему?
     -- Накостыляете ни за что... А вообще-то, чего вы на ме­ня надулись? Я,
кажется, никому на мозоль не наступал.
     Парни не  ожидали  такого  поворота.  Им  понравилась Пашкина  прямота.
Понемногу разговорились.
     Пока  разговаривали, заиграли танго, и Настю  пригласил другой  парень.
Пашка с остервенением растоптал окурок...  И тут ему рассказали, что у Насти
есть  жених,  инженер  из  Москвы, и что  у них  дело  идет к свадьбе. Пашка
внимательно следил за Настей и, казалось, не слушал, что ему говорят.  Потом
сдвинул фуражку на затылок и прищурился.
     -- Посмотрим, кто кого сфотографирует, -- сказал он и поправил фуражку.
-- Я этих интеллигентов одной левой де­лаю.
     Танго кончилось.
     Пашка подошел к Насте.
     -- Вы мне не ответили на один вопрос.
     -- На какой вопрос?
     -- Я вас провожаю сегодня до хаты?
     -- Я одна пойду. Спасибо.
     Пашка сел рядом с девушкой. Круглые глаза  его стали се­рьезны. Длинные
тонкие пальцы незаметно дрожали.
     -- Поговорим, как жельтмены...
     -- Боже мой,  -- вздохнула Настя  и, поднявшись,  напра­вилась в другой
конец зала.
     Пашка смотрел  ей вслед... Слышал, как вокруг него по­смеивались. Но не
испытывал никакого стыда. Только стало горячо под ложечкой. Горячо и больно.
Он встал и вышел из клуба.

     На  следующий день к вечеру Пашка нарядился пуще преж­него.  Попросил у
Прохорова вышитую рубаху,  надел свои диагоналевые галифе, бостоновый пиджак
-- и появился такой в сельской библиотеке (Настя работала библиотека­рем).
     -- Здравствуйте!  --  солидно сказал  он,  входя  в  простор­ную  избу,
служившую и библиотекой, и читальней.
     Настя улыбнулась ему, как старому знакомому.
     У стола сидел молодой человек интеллигентного вида, листал "Огонек".
     Пашка начал спокойно рассматривать  книги,  на Нас­тю -- ноль внимания.
Он сообразил, что парень с "Огонь­ком" и есть тот самый инженер, жених.
     -- Хочешь почитать что-нибудь? -- спросила Настя, не­сколько удивленная
поведением Пашки.
     -- Да, надо, знаете...
     -- Что хотите? -- Настя тоже невольно перешла на "вы".
     -- "Капитал" Карл Маркса. Я там одну главу не дочитал...
     Парень оторвался от "Огонька", взглянул на Пашку.
     Настя едва не прыснула, но, увидев строгие Пашкины глаза, сдержалась.
     -- Ваша фамилия?
     --  Колокольников  Павел Егорыч.  Год  рождения 1937, во­дитель-механик
второго класса. Холост.
     Пока  Настя записывала все это, Пашка незаметно искоса разглядывал  ее.
Потом  посмотрел на  парня...  Тот  наблюдал за ним. Встретились  взглядами.
Пашка подмигнул.
     -- Кроссвордиками занимаемся?
     -- Да...
     -- Между прочим. Гена, он тоже из Москвы, -- объявила Настя.
     --  Ну, -- Гена искренне обрадовался. -- Вы  давно оттуда?  Расскажите,
что там нового.
     Пашка  излишне  долго  расписывался  в  абонементе,   потом  критически
рассматривал том "Капитала", молчал.
     -- Спасибо, -- наконец сказал он Насте. Потом подошел к парню, протянул
руку. -- Павел Егорыч Колокольников.
     -- Гена. Очень рад. Как Москва-то?
     --  Москва-то?  --  переспросил  Пашка,  придвигая  к   себе  несколько
журналов. -- Шумит Москва,  шумит. -- И сразу, не давая инженеру опомниться,
затараторил:  --  Люблю  смеш­ные  журналы.  Особенно про  алкоголиков.  Так
разрисуют подчас...
     -- Да, смешно бывает. А вы давно из Москвы?
     -- Из  Москвы-то?  -- Пашка перевернул страничку  жур­нала. -- Я там не
бывал сроду. Девушка меня с кем-то спутала.
     -- Вы же мне вчера в клубе сами говорили! -- изумилась Настя.
     Пашка глянул на нее, улыбнулся.
     -- Что-то не помню.
     Настя посмотрела на Гену, Гена -- на Пашку.
     Пашка разглядывал картинки.
     -- Странно, -- сказала Настя. -- Значит, мне приснилось.
     --  Бывает, -- согласился  Пашка,  продолжая рассматри­вать  журнал. --
Вот, пожалуйста, -- красавец, -- сказал он, подавая журнал Гене. -- Кошмар!
     Гена взглянул на карикатуру, улыбнулся.
     -- Вы надолго к нам?
     -- Так точно. --  Пашка посмотрел  на Настю,  та улыбну­лась, глядя  на
него. Пашка отметил это. -- Сыграем в шаш­ки? -- предложил он инженеру.
     -- В шашки? -- удивился инженер. -- Может, в шахматы?
     -- В шахматы скучно, -- сказал Пашка (он не умел в шах­маты). -- Думать
надо. А в шашечки -- раз-два, и пирамидон.
     -- Можно в шашки, -- согласился Гена.
     Настя вышла из-за перегородки и подсела к ним.
     -- За фук берем? -- спросил Пашка.
     -- Как это? -- не понял Гена.
     -- А это когда игрок прозевает бить,  берут штрафную шашку, -- пояснила
Настя.
     -- А-а. Можно брать. Берем.
     Пашка быстренько расставил шашки. Взял две, спрятал в кулаки за спиной.
     -- В какой?
     -- В левой.
     -- Ваша не пляшет. -- Белыми играл Пашка.
     --  Сделаем  так,  -- начал  он игру,  устраиваясь  удобнее  на  стуле;
выражение  его  лица  было  довольное  и хитрое.  --  Здесь курить, конечно,
нельзя? -- спросил он Настю.
     -- Нет, конечно.
     -- Нельзя,  так нельзя...  -- Пашка пошел  второй  шаш­кой.  -- Сделаем
некоторый пирамидон, как говорят фран­цузы.
     Инженер   играл   слабо,  это  было   видно   сразу.  Настя  стала  ему
подсказывать. Он возражал:
     -- Погоди! Ну также нельзя, слушай... зачем же подска­зывать?
     -- Ты же неверно ходишь.
     -- Ну и что! Играю-то я.
     -- Учиться надо.
     Пашка улыбнулся. Он ходил уверенно, быстро и с тол­ком.
     -- Вон той, Гена, крайней, -- снова не выдержала Настя.
     -- Нет, я не могу так! -- закипятился Гена. -- Я сам толь­ко  что хотел
этой, а теперь не пойду принципиально.
     -- А чего ты волнуешься? Вот чудак!
     -- Как же мне не волноваться?
     -- Волноваться вредно, -- вмешался в спор Пашка и  под­мигнул Насте. Та
покраснела и засмеялась.
     -- Ну и проиграешь сейчас. Принципиально.
     -- Нет, зачем? -- снисходительно сказал Пашка. --  Тут еще полно шансов
меня сфотографировать... Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
     -- Теперь проиграл, -- с досадой сказала Настя.
     -- Занимайся своим делом! -- обиделся Гена по-настоя­щему. -- Нельзя же
так, в самом деле. Отойди!
     -- А еще инженер. -- Настя встала.
     -- Это уже... не остроумно. При чем тут "инженер"?
     --  "Боюсь  ему понравиться-а..."  --  запела  Настя  и  ушла  в  глубь
библиотеки.
     -- Женский пол, -- снисходительно заметил Пашка.
     Инженер смешал шашки, сказал чуть охрипшим голосом:
     -- Я проиграл.
     -- Выйдем покурим? -- предложил Пашка.
     -- Пойдем.
     На крыльце, закуривая, инженер пожаловался:
     -- Не понимаю, что за натура? Во все обязательно вмеша­ется.
     -- Ничего, -- сказал Пашка. -- Пройдет... Давно здесь?
     -- Что?
     -- Давно здесь живешь?
     -- Живу-то? Второй месяц.
     -- Жениться хочешь?
     Инженер с  удивлением  глянул  на  Пашку.  Пашкин  взгляд  был  прям  и
серьезен.
     -- На ней? Да. А что?
     -- Правильно. Хорошая девушка. Она любит тебя?
     Инженер вконец растерялся.
     -- Любит?.. По-моему, да.
     Пашка курил и  сосредоточенно рассматривал сигарету. Инженер  хмыкнул и
спросил:
     -- Ты "Капитал" действительно читаешь?
     -- Нет, конечно. -- Тут Пашка увидел на улице автобус -- "Моды в село".
-- Пойдем посмотрим, -- предложил он.
     -- А что там? -- спросил Гена.
     -- Костюмы показывают.
     -- "Дом моделей"? -- с удивлением прочитал Гена.
     --  Сходим вечерком, посмотрим?  --  Пашка повернулся к Гене. -- Музыка
играет...

     -- Здравствуйте, дорогие друзья! --  сказала приветливая женщина. -- Мы
показываем вам моды  осенне-зимнего сезо­на. Обратите внимание  на удобство,
простоту и  красоту на­ших моделей.  Мы показываем  вам не  только  выходную
одеж­ду, но и рабочую... Машенька, пожалуйста!
     Музыканты,  стоявшие  в  глубине клубной  сцены, заигра­ли что-то очень
трогательное. На сцену вышла миленькая де­вушка  в платьице с передничком  и
стала плавно ходить туда-сюда.
     -- Это -- Маша-птичница! -- пояснила приветливая жен­щина.  --  Маша не
только птичница, она учится заочно в сель­скохозяйственном техникуме.
     Маша-птичница улыбнулась в зал.
     -- На  переднике,  с  правой стороны,  предусмотрен  кар­ман, куда Маша
кладет книжку.
     Маша вынула из кармана книжку и показала, как это удобно.
     -- Читать ее Маша  может тогда, когда кормит своих  ма­леньких пушистых
друзей. Маленькие пушистые друзья очень любят Машу и, едва завидев ее в этом
простом краси­вом платьице,  толпой бегут к ней  навстречу. Им нисколько  не
мешает, что Маша читает книжку, когда они клюют свои зернышки.
     Настя,  Гена  и  Пашка  сидят  в зале.  Пашку меньше  всего  интересует
Маша-птичница  и  ее  маленькие  пушистые дру­зья. Его интересует  Настя. Он
осторожненько взял ее за руку. Настя силой отняла  руку, чуть  наклонилась к
Пашке и не­громко сказала:
     -- Если ты будешь распускать руки, я опозорю тебя на весь клуб.
     Пашка отодвинулся от нее.
     -- А вот костюм для полевых работ! -- возвестила старею­щая женщина.
     На сцену,  под музыку (музыка  уже  другая -- быстрая, иг­ривая), вышла
другая  девушка  --  в  брюках, в  сапожках  и  в  курточке. Вся она  сильно
смахивает на девицу с улицы Горь­кого.
     -- Это --  Наташа,  -- стала пояснять женщина.  --  Ната­ша  -- ударник
коммунистического  труда, член  полеводчес­кой  бригады.  Я говорю  условно,
товарищи, вы меня, конеч­но, понимаете. -- Женщина обаятельно улыбнулась. --
Здесь   традиционную  фуфайку   заменяет  удобная  современная  курт­ка,  --
продолжает она рассказывать. -- Подул холодный осенний ветер...
     Наташа  увлеклась ходьбой  под музыку  --  не среагировала на последние
слова.
     -- Наташа!  -- Женщина строго и вместе  с тем  ласково  по­смотрела  на
девушку. -- Подул ветер.
     Наташа подняла воротник.
     -- Подул холодный осенний ветер -- у куртки имеется глухой воротник.
     Музыканты играют, притопывают ногами. Особенно ста­рается ударник.
     -- Наташа передовая не только в труде, но и в быту. Поэ­тому все на ней
опрятно и красиво.
     Наташа улыбнулась в зал, как будто несколько извиняясь  за то, что  она
такая передовая в быту.
     -- Спасибо, Наташенька.
     Наташа ушла со сцены и стала переодеваться в очередное вечернее платье.
А  женщина  стала рассказывать,  как надо красиво  одеваться, чтобы  не было
крикливо и в то же время модно. Упрекнула "некоторых молодых людей", которые
лю­бят одеваться крикливо (ей очень нравилось это слово -- "крикливо").
     ...Пашка склонился к Насте и сказал:
     -- Я уже вторые сутки  страдаю  -- так? -- а вы мне -- ни бэ, ни мэ, ни
кукареку.
     Настя повернулась к Гене.
     -- Ген, дай я на твое место сяду.
     Пашка засуетился громко.
     -- Загораживают,  да? --  спросил он Настю и постучал пальцем по голове
впереди сидящего товарища. -- Эй, това­рищ! Убери свою голову.
     Товарищ "убрал" голову.
     Настя осталась сидеть на месте.
     -- ...Вот  --  вечернее  строгое платье простых  линий.  Оно  дополнено
шарфом на  белой подкладке. Как видите,  краси­во, просто и ничего  лишнего.
Каждой девушке приятно будет  пойти  в таком платье  в театр,  на банкет, на
танцы... В этом сезоне очень модно сочетание цветов черного с белым.
     Пашка  потянул к себе кофту, которая была у Насти на руке, как бы желая
проверить, в каком отношении здесь цве­та черный и белый...
     -- Гена, сядь на мое место, -- попросила Настя.
     Гена с готовностью сел на место Насти.
     Пашка заскучал.
     А  на сцене  в  это время демонстрировался  "костюм  для пляжа из  трех
деталей".
     -- Платье-халат. Спереди на кнопках.
     Кто-то из зрителей громко хохотнул. На него зашикали.
     -- Очень удобно, не правда ли? -- спросила женщина.
     ...Пашка встал и пошел из клуба.
     Опять сорвалось.

     Дома он не раздеваясь прилег на кровать.
     -- Ты чего такой грустный? -- спросил Прохоров.
     --  Да  так... -- отозвался  Пашка.  Полежал несколько  ми­нут  и вдруг
спросил: -- Интересно, сейчас женщин воруют или нет?
     -- Как это? -- не понял Прохоров.
     -- Ну, как раньше... Раньше ведь воровали.
     --  А-а... А  черт его  знает.  А  зачем  их  воровать-то?  Они  и так,
по-моему, рады, без воровства.
     --  Это,  конечно.  Я так  просто, --  согласился  Пашка.  Еще  немного
помолчал. -- И статьи, конечно, за это никакой нет?
     -- Наверно. Я не знаю.
     Пашка поднялся с кровати, заходил по комнате. О  чем-то  сосредоточенно
думал.

     А в это время в ночной библиотеке ссорились Настя с Геной.
     -- Генка, это же так все смешно, -- пыталась урезонить Настя жениха.
     --  А  мне  не  смешно,  -- упорствовал  тот.  -- Мне  больно.  За тебя
больно...
     -- Неужели ты серьезно думаешь, что...
     -- Думаю! Потому что -- вижу! Если ты можешь с первым встречным...
     -- Перестань!!! -- оборвала его Настя.
     -- А почему "перестань"? Если ты можешь...
     -- Перестань! -- опять властно сказала Настя.

     Стоит Пашка у окна, о чем-то крепко думает. И вдруг со­рвался с места и
пошел вон из комнаты, пропел свое люби­мое:

     И за борт ее бросает
     В набежа-авшую волну...

     Хлопнула дверь.
     Гена тоже сорвался с места и без слов пошел вон из биб­лиотеки.
     Хлопнула дверь.
     Настя осталась одна.
     Горько ей.

     Была сырая темная  ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало.
Лаяли собаки. Тарахтел движок.
     Во дворе РТС его окликнули.
     -- Свои, -- сказал Пашка.
     -- Кто -- свои?
     -- Колокольников.
     -- Командировочный, что ль?
     -- Да.
     В круг света вышел дедун -- сторож в тулупе, с берданкой.
     -- Ехать, что ль?
     -- Ехать.
     -- Закурить имеется?
     -- Есть. Закурили.
     --  Дождь, однако, ишо будет, -- сказал дед и зевнул. -- Спать клонит в
дождь.
     -- А ты спи, -- посоветовал Пашка.
     -- Нельзя. Я тут давеча соснул было, да знаешь...
     Пашка прервал словоохотливого старика:
     -- Ладно, батя, я тороплюсь.
     -- Давай, давай. -- Старик опять зевнул.
     Пашка завел машину и выехал со двора.
     На улицах в деревне  никого  не было. Даже парочки куда-то попрятались.
Пашка ехал на малой скорости. У Настиного дома остановился. Вылез из кабины.
Мотор не заглушил.
     -- Так, -- негромко сказал он и потер ладонью грудь: вол­новался.
     Света в доме не было. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые
деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Там, за этими окнами, -- Настя.
Сердце Пашки громко колотилось.
     Он  кашлянул,  осторожно  потряс  забор -- во дворе  молча­ние. Тишина.
Каплет с крыши.
     Пашка  тихонько перелез через низенький забор  и пошел к  окнам. Слышал
только  приглушенное  ворчанье своей  вер­ной  машины,  свои  шаги и громкую
капель.
     Около самых  окон  под  его ногой  громко треснул  сучок. Пашка  замер.
Тишина. Каплет. Пашка сделал последних  два шага и стал в простенке. Перевел
дух.
     Он вынул  фонарик.  Желтое  пятно света  поползло  по  сте­нам горницы,
вырывая из тьмы отдельные предметы: печку-голландку, дверь, кровать... Пятно
дрогнуло и замерло. На кровати  кто-то зашевелился, поднял голову  -- Настя.
Не ис­пугалась. Легко вскочила и подошла к окну. Пашка выклю­чил фонарик.
     Настя откинула крючки и раскрыла раму.
     Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
     -- Ты что? -- спросила она негромко.
     "Неужели узнала?" -- подумал  Пашка. Он хотел, чтоб его принимали  пока
за другого. Он молчал.
     Настя отошла от окна. Пашка снова  включил фонарик. Настя направилась к
двери, прикрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
     Настя склонилась над подоконником... Он отстранил ее и полез в горницу.
     -- Додумался? -- сказала  Настя потеплевшим  голосом. --  Ноги-то  хоть
вытри, Геннадий Николаевич.
     Пашка продолжал молчать. Сразу обнял ее, теплую, мяг­кую... Так сдавил,
что у ней лопнула на рубашке тесемка.
     -- Ох, -- глубоко вздохнула Настя. -- Что же ты делаешь? Шальной...
     Пашка начал  ее  целовать...  Настя  вдруг  вырвалась  из его  объятий,
отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
     "Все.  Конец".  Пашка  приготовился к  худшему:  сейчас  она  закричит,
прибежит ее отец  и будет его "фотографиро­вать". На  всякий случай отошел к
окну.  Вспыхнул  свет...  Настя  настолько была  поражена,  что  поначалу не
сообрази­ла, что стоит перед посторонним человеком в нижнем белье.
     Пашка ласково улыбнулся ей.
     -- Испугалась?
     Настя схватила со стула юбку, надела ее, подошла к Пашке...
     -- Здравствуйте, Павел Егорыч.
     Пашка "культурно" поклонился...  И  тотчас ощутил на левой  щеке  сухую
звонкую пощечину. Он ласково посмотрел на Настю.
     -- Ну зачем же так, Настя?

     А  Гена ходит,  мучается  по комнате.  "Неужели все  это серьезно?"  --
думает он.  Постоял  у окна, подошел к столу, постоял... Взял журнал, прилег
на диван.
     И тут вошел Пашка.
     -- Переживаешь? -- спросил он.
     Гена вскочил с дивана.
     -- Я не понимаю, слушай... -- начал он строго.
     -- Поймешь, -- прервал его Пашка. -- Любишь Настю?
     -- Что тебе нужно?! -- взорвался Гена.
     -- Любишь, -- продолжал Пашка. -- Иди -- она в маши­не сидит.
     -- Где сидит?
     -- В машине! На улице.
     Гена взял фонарик и пошел на улицу.
     -- А ко мне зря приревновал, -- грустно вслед ему  сказал Пашка. -- Мне
с хорошими бабами не везет.
     Настя сидела в кабине Пашкиной машины.
     Гена постоял рядом, помолчал... Сел тоже в кабину. Мол­чат. Чем нелепее
ссора, тем труднее бывает примириться -- так повелось у влюбленных.

     А Пашка пошел на Катунь -- пожаловаться родной реке, что не везет ему с
идеалом, никак не везет.
     Шумит, кипит  в  камнях  река... Слушает  Пашку,  понима­ет  и  несется
дальше, и уносит Пашкину тоску далеко-далеко. Жить все равно надо, даже если
очень обидно.
     Утро ударило звонкое, синее. Земля умылась ночным дождиком, дышала всей
грудью.

     Едет Пашка. Устал за ночь.
     У одной  небольшой деревни  подсадил хорошенькую  круг­лолицую  молодую
женщину.
     Некоторое время ехали молча.
     Женщина поглядывала по сторонам.
     Пашка глянул на нее пару раз и спросил:
     -- По-французски не говорите?
     -- Нет, а что?
     -- Так, поболтали бы... -- Пашка закурил.
     -- А вы что, говорите по-французски?
     -- Манжерокинг!
     -- Что это?
     -- Значит, говорю.
     Женщина смотрела на него широко открытыми глазами.
     -- Как будет по-французски "женщина"?
     Пашка снисходительно улыбнулся.
     -- Это -- смотря какая женщина. Есть -- женщина, а есть -- элементарная
баба.
     Женщина засмеялась.
     -- Не знаете вы французский.
     -- Я?
     -- Да, вы.
     -- Вы думаете, что вы говорите?
     Бежит машина. Блестит Катунь под нежарким осенним солнышком.
     -- ...А почему, как вы думаете? -- продолжается разговор в кабине.
     -- Скучно у нас, -- отвечает Пашка.
     -- Ну а кто виноват, как вы думаете?
     -- Где?
     -- Что скучно-то. Кто виноват?
     -- Начальство, конечно.
     Женщина заметно заволновалась.
     --  Да при чем  же здесь начальство-то? Ведь мы  сами  иногда  не умеем
сделать  свою жизнь интересной. Причем с мелочей начиная. Я  уже не говорю о
большем. Вы зайдите в квартиру к молодой  женщине,  посмотрите!.. Боже, чего
там только нет! Думочки разные, подушечки, слоники дурацкие...
     Пашкиному  взору  представилась эта картина: думочки, сумочки, вышивки,
слоники... Катя Лизунова вспомнилась (знакомая его).
     --  ...Кошечки, кисочки, --  продолжает женщина.  -- Это  же  пошлость,
элементарная пошлость. Неужели это трудно понять? Ведь  это же в наших руках
-- сделать жизнь интересной.
     -- Нет, если, допустим, хорошо вышито, то...  почему? Бывает,  вышивать
не умеют, это действительно, -- вставил Пашка.
     -- Да все  равно, все равно!.. -- загорячилась женщина.  -- Поймите  вы
это,   ради  Бога!  Неужели  трудно  поставить  ка­кую-нибудь  тахту  вместо
купеческой кровати,  повесить на стенку  три-четыре  хорошие репродукции, на
стол -- какую-нибудь современную вазу...
     Пашке  опять  представилась  комната  знакомой  ему  Кать­ки Лизуновой.
Волшебством кинематографа высокая Катькина кровать  сменяется низкой тахтой,
срываются  со   стен  вышивки  и  заменяются  репродукциями  картин  больших
мастеров, исчезают слоники...
     --  Поставить книжный шкаф, на стол  бросить несколько журналов, торшер
поставить, -- продолжает женщина.
     ...А в комнате Катьки Лизуновой  (по  команде женщины,  под  ее голос),
продолжают происходить чудесные преобразо­вания...
     И вот -- кончилось преобразование. (Смолк голос жен­щины.)
     И сидит в  комнате не то Катька, не  то  совсем другая жен­щина, скорей
всего француженка какая-то, но похожая на Катьку. Читает.
     И входит в комнату сам Пашка -- в цилиндре, в черном фраке, с сигарой и
с тросточкой. Раскланялся с Катькой, снял  цилиндр, уселся в кресло и начали
они с Катькой шпа­рить по-французски. Да так это у них все ловко получается!
Пашка ей с улыбкой -- слово, она ему -- два, он ей -- слово, она ему -- два.
Да все с прононсом, все в нос.
     -- ...Неужели все это трудно сделать? -- спрашивает жен­щина  Пашку. --
Ведь я уверена, что денег для такой обста­новки потребуется не больше.
     Пашка с интересом посмотрел на женщину. Она ему явно нравится.
     -- Можно, наверно.
     -- Можно!.. Все можно. Сами виноваты. Это же в наших возможностях.
     А над русской землей встает огромное солнце. Парит пашня. Дымят далекие
костры. Стелется туман.
     Едут Пашка с женщиной.
     Пашка  заметил,  что  женщина   что-то  уж   очень  нетерпели­во  стала
посматривать вперед. Спросила:
     -- А долго нам еще ехать?
     -- Еще километров тридцать с гаком. Да гак -- километ­ров десять.
     -- Сколько? -- Женщина затосковала.
     Пашка понял: приспичило. Выбрал место, где тракт  бли­же всего подходит
к Катуни, остановил машину.
     -- Ну-ка, милая,  возьми ведерко да  сходи за  водой. А  я  пока  мотор
посмотрю.
     --  С  удовольствием!  --  воскликнула женщина,  взяла ведро и побежала
через кустарник вниз, к реке. Пашка вни­мательно посмотрел ей вслед.

     Муж  действительно ждал  жену  на тракте. Длинный,  оп­рятный,  с узким
остроносым лицом. Очень обрадовался. Рас­терялся: не  знал -- то ли целовать
жену, то ли снимать чемо­даны с кузова. Запрыгнул в кузов.
     Женщина полезла в сумочку за деньгами.
     -- Сколько вам?
     -- Нисколько.  Иди  к мужу-то... поцелуйтесь  хоть --  я от­вернусь. --
Пашка улыбнулся.
     Женщина засмеялась.
     -- Нет, правда, сколько?
     -- Да нисколько! --  заорал Пашка.  -- Кошмар  с  этими... культурными.
Другая давно бы уж поняла.
     Женщина пошла к мужу.
     Тот стал ей подавать чемоданы. Негромко стал выговари­вать:
     -- Почему все-таки одна приехала? Я же писал: не садись одна с шофером.
Писал?
     -- А что  тут особенного?  -- тоже негромко возразила жен­щина.  --  Он
хороший парень.
     --  Откуда  ты  знаешь,  хороший  он или  плохой?  Что у него,  на  лбу
написано? Хороший... Ты еще не знаешь их. Они тут не посмотрят...
     Пашка  слышал этот разговор. Злая, мстительная сила  вы­толкнула его из
кабины.
     -- Ну-ка, плати за то, что я вез твою жену. Быстро!
     -- А она что, не заплатила?  Ты  разве не заплатила? -- Муж растерялся:
глаза у Пашки были как у рассвирепевшей кошки.
     -- Он не взял... -- Женщина тоже растерялась.
     Пашка не смотрел на нее.
     -- Плати! -- рявкнул он.
     Муж поспешно сунулся в карман... Но тут же спохватился.
     -- А вы что кричите-то? Заплачу, конечно. Что вы кричи­те-то? Сколько?
     -- Два рубля.
     -- Что-о! Тут же только пятьдесят копеек берут!
     -- Два рубля!!!
     -- Олег! -- сказала  женщина. -- Немедленно заплати ему...  Заплати ему
два рубля.
     -- Пожалуйста. -- Муж отдал Пашке два рубля.

     Машина рванула с места и поехала дальше.
     Пашка догнал Кондрата (напарника своего).
     Кондрат сидел со стариком хозяином, у которого он ос­тановился. Старики
толковали про жизнь. Хозяин рассказы­вал:
     --  Да... вот  так, значит. Вырастил я их, лоботрясов, шесть человек, а
сейчас один  остался,  как  гвоздь в старой  плахе. Разъехались,  значит, по
городам. Ничего, вроде,  живут, справно,  а меня  обида берет: для кого же я
весь век горбатил­ся, для кого дом этот строил?
     -- Такая уж теперь наша жизнь пошла -- ничего не поде­лаешь.
     -- Жись эта меня не касается?
     -- Она всех касается, кум.
     --  Кхх!.. Мне вот надо бы крышу сейчас  новую, а  не мо­гу --  сил  не
хватает.  А эта,  лонись, приехал младший: поедем, говорит,  тять,  со мной.
Продай, говорит, дом и поедем.  Эх ты, говорю, сопля ты такая! Я сейчас кто?
Хозяин. А без дома кто? Пес бездомный.
     -- Ты зря так... Зря.
     -- Нет, не зря.
     -- Зря.
     -- Ты, значит, никогда не крестьянствовал, если так рас­суждаешь.
     -- Я до  тридцати пяти годов  крестьянствовал,  если хо­чешь  знать.  А
опора сейчас -- не дом.
     -- А кто же? Тилифизоры ваши? Финтифлюшки разные?
     Тут вошел Пашка.
     -- Здорово, старички!
     Кондрат нахмурился.
     -- Подольше не мог?
     -- Все в порядке, дядя Кондрат.
     Кондрат  хочет  изобразить  из  себя  --  перед хозяином --  наставника
строгого, как бы отца.
     --  Шалапутничать  начинаешь,  Павел.  Сма-атри!  Я   на  сколько  тебя
отпускал?
     Пашка для приличия виновато наморщился.
     Пауза.
     -- Чего делал-то там? -- мягче спросил Кондрат.
     -- Лес возили. -- Пашка пошел переодеваться в другую комнату.
     -- Посиди  с нами, -- пригласил  хозяин. --  Мы тут  как раз  про  вас,
кобелей, разговариваем.
     -- Некогда, братцы, -- отказался Пашка. -- В гости иду.
     -- Далеко ли? -- поинтересовался Кондрат.
     -- К Лизуновым.
     -- Это кто такие?
     -- Тэ-э... знакомая одна...
     -- Расплодил  ты  этих  знакомых!..  --  строго  заметил  Кон­драт.  --
Переломают где-нибудь ноги-то.
     -- Искобелились все, -- согласно проворчал хозяин.  -- А вот был бы при
хозяйстве-то, небось не побежал бы сейчас к Катьке-разведенке,  а копался бы
дома.
     -- Свобода личности, чего вы хотите! -- возразил Пашка.
     --  Избаловала  вас  Советская власть,  избаловала.  Я бы  вам  показал
личность! Встал бы у меня  в  пять часов и работал  бы, сукин сын, допоздна,
пока солнце не сядет. Вот тогда не до Катьки было бы.
     Тут вошла хозяйка. Закудахтала...
     -- Кум! Здравствуй, кум!
     -- Марфынька, --  заныл  старик хозяин. -- Однако ж где-то  было ведь у
нас... кхэ...
     -- Чего "было"? Чего закряхтел?..
     -- Было же где-то... Нам бы с кумом -- по махонькой.
     -- Э-эх... Ладно, для кума...
     -- Давай, давай...

     Лизуновы ужинали.
     -- Приятного аппетита! -- сказал Пашка.
     -- Садись с нами, -- пригласил хозяин.
     -- Спасибо. -- Пашка присел на припечке. -- Только что из-за стола.
     Катя поспешно дохлебала, встала.
     Прошли в горницу.
     -- Ты что?
     Пашка  смотрел  на  Катерину. Стоит -- молодая  еще, а  уже намучилась,
накричалась на своем веку, устала.
     -- Так... зашел попроведать.
     Пашка натянуто улыбнулся, стало жалко Катьку.
     -- Опять в командировку, что ль? -- Катерина угасла.
     -- Ага.
     -- Надолго?
     -- Да нет.
     -- Ну, садись.
     Пашка присел на крашеный табурет.
     -- Как живешь-то? -- спросил он.
     -- Ничего. Какая моя жизнь? Кукую. -- Катерина тоже присела на  высокую
свою кровать, невесело задумалась.
     -- Не сошлась с мужем-то?
     -- Не сошлась.
     -- Что он сейчас делает-то?
     -- Пьет. Что ему еще делать.
     -- Мдэ... На танцы пойдем вечером?
     Катька удивленно посмотрела на Пашку, усмехнулась.
     --  Легко  вам, ребятам:  тридцать  лет  -- вы все еще  по  тан­цулькам
бегаете. Даже завидки берут.
     -- А тебе кто запрещает?
     -- Куда же я на танцы попрусь? Ты что? Совесть-то есть у меня?
     -- Серость, -- сказал Пашка.
     -- Серость или нет, а мои танцы кончились, Паша.
     -- Ну, тогда я в гости приду попозже. Мм?
     -- Зачем?
     -- В гости!
     -- Как же ты придешь? Что, я одна, что ль?
     -- А чего они тебе? Ты на них -- ноль внимания.
     -- Ноль внимания...
     -- Ну, выйди тогда. В садик. Попозже. Мм?
     -- А для чего?
     Пашка ответил не сразу. Действительно -- для чего?
     --  А я  откуда  знаю?  Так  просто. Тоскливо ж  тебе  одной-то. И  мне
тоскливо.
     -- Тоскливо, верно.
     -- Ну и вот!
     -- Думаешь, нам веселее будет? Вдвоем?
     -- Не знаю. Не ручаюсь.
     -- Нет, не будет нам веселее. Так это... самообман. Не бу­дет веселее.
     -- Ну, ты сильно-то не унывай.
     -- Я и не унываю.
     -- Взяла бы да снова замуж вышла, раз такое дело.
     Катерина усмехнулась.
     -- Бери. Пойду.
     --  Вот и выходи.  Сегодня  потолкуем.  -- Пашка  сам не ждал, что  так
брякнет.
     -- Перестань ты, болтало! -- рассердилась Катерина. -- Зачем пришел-то?
     -- Некультурная ты, Катерина. Темнота.
     -- Ох, батюшки!.. Давно культурным-то таким стал?
     -- Что это,  например,  такое? -- Пашка  подошел к слони­кам, взял пару
самых  маленьких.  -- Для чего,  спрашивается?  Для  счастья? Или  олень вот
этот...  --  Пашка презрительно  прищурился  на  оленя. (Олень, кстати,  ему
нравился.) -- Это же... пошлость! В  горнице как в магазине. Мой тебе совет:
выкинь все это, пока не поздно.
     Катерина удивленно слушала Пашку. А Пашку неудер­жимо повело.
     --  Вы сами,  Катька,  виноваты во  всем:  обвиняете ребят, что  они за
городскими начинают  приударять,  а  вас забывают. А нет, чтобы подумать:  а
почему так? А  потому, что город­ские интереснее вас. С  ней же поговорить и
то тянет. Наша  деревенская --  она, может, в десять  раз красивше ее, а как
нарядится в  какой-нибудь  малахай -- черт не черт и дьявол  не такой.  Нет,
чтобы подтянуть  все  на  себе  да пройтись  по  улице  весело,  станцевать,
спеть... Нет, вы лучше будете се­мечки проклятые лузгать да сплетничать друг
про дружку. Ммх, эти сплетни!.. -- Пашка, стиснув зубы, крутнул голо­вой. --
Бросать это надо к чертовой  матери -- эти сплетни. Ты делай вид, что ничего
не знаешь. Не твое дело, и все. А то ведь пойдешь с иной, и вот она начинает
тебе  про  своих  же  подружек:  ля-ля-ля... Все плохие, она  одна  хорошая.
Бросать надо эту моду.
     -- Ты что, с цепи сорвался? -- спросила Катерина.
     -- Ну вот, пожалуйста,  сразу по лбу: "С цепи сорвался?" А ты бы сейчас
спросила меня с улыбкой: "В чем дело, Пав­лик?"
     -- Пошел к дьяволу!.. Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.
     -- А ты  перебори себя.  Тебе тошно, а ты  улыбайся. Вот  тогда  будешь
интересная женщина. Ходи, вроде тебя ни одна  собака сроду не кусала: голову
кверху,  грудь вперед. И  улыбайся. Но громко  не хохочи  --  это дурость. А
когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нету к
тебе подходить.
     -- Ну и не подходи. Я и  не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли
вы все к  чертям,  кобели проклятые. Ты зачем  приперся?  Тебе чего от  меня
надо? Думаешь,  не знаю? Знаю!  А туда же -- "некультурная". Так иди к своим
культур­ным. Или не шибко они тебя принимают, культурные-то?
     -- Никакого сдвига в человеке!  -- горько воскликнул Пашка. -- Как была
Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю. Ничего
мне от тебя не надо!
     -- Я тебе  тоже на  полном серьезе: пошел к черту! Куль­турный нашелся.
Уж  чья бы  корова мычала, а твоя бы молча­ла. Культурный -- по  чужим бабам
шастать. Наверно, уж весь Чуйский тракт охватил?
     -- Я от тоски, -- возразил Пашка. -- Я нигде не могу идеал найти.
     -- Вот когда найдешь, тогда и читай ей свои нотации. По воскресеньям. А
мне  они  не  нужны.  Ясно?  Выметывайся  от­сюда,  культурный!  Чего  ты  с
некультурными разговарива­ешь?
     -- Знаешь, как я вас всех называю? -- сказал Пашка. -- "Дайте мужа Анне
Заккео". Мне вас всех жалко, дурочка.
     -- От дурачка слышу.  Уходи, а то  огрею чем-нибудь  по  загривку-то --
враз жалеть перестанешь.
     -- Эхх, -- вздохнул Пашка. И вышел.
     Над  деревней,  в глухом теплом  воздухе,  висел несуетли­вый  вечерний
гомон: мычали  коровы, скрипели колодцы, переговаривались через ограды люди.
Где-то стыдливо всхлип­нула гармонь и смолкла.
     Пашка шел к дому, где они остановились с Кондратом на постой.

     Хозяин и Кондрат спали уже -- "нафилософствовались" давеча.
     Хозяйка ворожила на картах. И ее тоже беспокоила судь­ба сынов, которые
разъехались по белому свету.
     -- Что там слышно? Вы вот в разных местах бываете -- война-то будет или
нет? -- спросила она.
     -- Не будет, -- уверенно сказал Пашка. -- Не дадут.
     -- Господи,  хоть бы  не было. В народе тоже не слышно. А то ведь перед
войной-то всякие явления бывают.
     -- Какие явления? -- полюбопытствовал Пашка, попивая молоко.
     -- Вот перед той-то войной -- явление было.
     -- Какое?
     -- А вот едет  шофер сверху  откуда-то,  с гор, и  подъезжает  к одному
месту... А место это -- как выезжать в Долину Сво­боды...
     -- Знаю, -- сказал Пашка.
     --  Вот.  Выезжает из лесочка-то,  глянь:  впереди  баба сто­ит. Голая.
Подняла руку. Шофер маленько оробел. Останав­ливается. Подходит она к нему и
говорит: "На, говорит, тебе двадцать рублей..."
     -- По новым деньгам, что ли? -- встрял Пашка.
     -- По каким "по новым"? Дело-то до войны было, как раз перед войной.
     -- Так.
     -- "...На, говорит, тебе  двадцать рублей и  купи мне  на платье  белой
материи. Когда, говорит, поедешь назад, я тебя здесь встречу. Только смотри,
говорит,  купи -- вишь, я голая  вся". Ну, шофер что, взял. "Ладно, говорит,
куплю". -- "Толь­ко смотри -- не забудь", --  она-то ему еще  раз. И ушла. В
лес. Едет шофер. Приехал на свою базу какую-то...
     -- На автобазу.
     --  Ну.  И  расскажи  этот  случай товарищам своим. Те его  -- на смех.
"Пойдем,  говорят,  пропьем лучше  эти день­ги".  Тот шофер-то махнул рукой,
пошел и пропил  эти деньги.  Да. А когда назад-то  ехать  стал  --  струсил.
"Боюсь, гово­рит,  хоть убейте".  Пошел к  жене, рассказал  ей  все.  Та  --
ру­гать его.  Ну,  поругала, поругала, а деньги  дала. Да. Купил шофер белую
материю,  опять  заехал  на  свою  базу. Ну, двое  поехали  с  ним  -- чтобы
убедиться: есть такая баба или нет. Едут. Не доезжая до того места с версту,
эти  два шофера поснули убойным  сном. Спят,  и все.  Уж тот шофер,  который
материю-то вез, толкал их, толкал их, бил даже  -- ничего не помогает, спят.
Делать нечего -- надо  ехать.  Поехал. Доезжа­ет до того места --  баба ждет
его. "Купил?" -- спрашивает.  "Купил". -- "Спасибо".  Взяла материю. А потом
поглядела на шофера и спрашивает:  "Ты  зачем же мои деньги-то про­пил?" Тот
молчит. Она  так  тихонечко  засмеялась  и  говорит:  "Ну  ладно,  они  ведь
деньги-то не  мои, а ваши. А вот этих за­чем с собой взял?  -- показывает на
двух сонных. -- Испугал­ся?" Опять засмеялась и ушла  в лес. Отъехал шофер с
пол­версты, те двое проснулись...
     Пашка крепко спит.
     -- Спит, -- сказала старуха. -- Рассказывай им.
     ...Едет Пашка по тракту. Подъезжает он к тому  месту, где тракт выходит
из  гор  в  Долину  Свободы,  глядь:  впереди  стоит  какая-то женщина. Руку
подняла. А сама вся в белом, в ка­кой-то  простыне. Остановился он. Подходит
женщина -- а это Настя Платонова.
     -- Здравствуй, Павлик.
     Пашка очень удивился.
     -- Ты чего тут?
     А она ему так грустно-грустно:
     -- Да вот тебя жду.
     -- Что, опять с инженером поругались?
     -- Нет, Павлик. На вот тебе двадцать рублей, купи мне белой материи  на
платье -- вишь, я какая. -- А сама смотрит, смотрит на Пашку.
     -- А зачем тебе белое-то? Ты что, замуж вы...
     -- Павел! А Павел, -- будит старушка Пашку. -- Павел!..
     Пашка проснулся.
     -- Я что, заснул, что ли?
     -- Заснул.
     -- Ох ты... фу! А чем кончилась история-то?
     -- А-а, интересно?
     -- Привез он ей материи-то?
     -- Привез. Привез, отдал ей, а  она спрашивает: "Зачем  же ты, говорит,
мои деньги-то пропил?.."
     -- Так откуда она узнала, что он деньги-то пропил?
     -- Так разве ж это простая баба была! -- изумилась ста­рушка. -- Это же
смерть по земле ходила -- саван себе иска­ла. Вот вскоре после этого и война
началась. Она, она, ма­тушка, ходила...
     Пашка откровенно зевнул.
     -- Ну-ка,  ложись  спать,  --  спохватилась  старушка.  --  Вам  завтра
вставать рано.
     Пашка лег и сразу уснул.

     И опять звонкое синее утро.
     Выехали с проселка на тракт две машины -- Кондрат и Пашка.
     Кондрат -- впереди.
     Едут.
     Кондрат задумчив.
     Пашка не выспался, усиленно курит, чтобы прогнать дремоту.
     Впереди, близ дороги, большой серый валун. На нем что-то написано.
     Поравнявшись с камнем, Кондрат остановился. Паш­ка -- тоже.
     Вышли из кабин, прихватив каждый по бутылке пива из-под сидений.
     Пошли к камню.
     На камне написано: "Тут погиб Иван Перетягин. 4.5.62 г.".
     Кондрат и Пашка сели  на  камень, раскрыли бутылки (во­круг камня много
валяется бутылок из-под пива), отпили.
     -- Сколько ему лет было? -- спросил Пашка.
     -- Ивану? Лет тридцать пять -- тридцать восемь. Хоро­ший был парень.
     Пауза.
     Еще отпили из бутылки.
     Молчат. Долго молчат. Думают.
     --  Слышь,  Павел, -- сказал Кондрат, -- помнишь,  ты  го­ворил  насчет
этой...
     -- Тетки Анисьи?
     -- Ну.
     -- Надумал?
     --  Черт  ее  знает...  --  Кондрат  мучительно сморщился. -- Не  знаю.
Колебаюсь.
     --  А чего тут  колебаться? Сейчас  заедем  к ней и потолку­ем. Сколько
бобылем-то жить!
     -- Надоело, вообще-то...
     --  А  мне,  думаешь,  не  надоело?  Как только  найду  идеал,  с  ходу
фотографируюсь.  А  у тетки Анисьи и  домик хороший,  и  хозяйство.  Я к вам
заезжать буду, в баню с тобой ходить будем, пузырек раздавим после баньки...
Благодать!
     Кондрат задумчиво, можно сказать, мечтательно улыба­ется. Но сдержанно.
     -- Ты хорошо ее знаешь?
     -- Два года к ней заезжаю.
     -- А вдруг она скажет: "Вы что!"
     --  Да она мне все уши прожужжала: "Найди,  говорит,  мне какого-нибудь
пожилого одинокого, пускай, мол, здесь жи­вет... Вдвоем-то легче".
     -- Да?
     -- Конечно! Чего  тут колебаться? Она баба  умная, хозяй­ственная... Ты
там будешь сыт, пьян и нос в табаке.
     --  Ну,  я  же тоже  не  с  голыми  руками  приду.  Мы ж  зараба­тываем
как-никак. Потом... на книжке у меня малость имеет­ся... Так что...
     -- Вы будете как у Христа за пазухой жить!
     --  Черт  ее...  -- Кондрат  опять  мечтательно  улыбнулся.  --  Охота,
действительно,  так вот  приехать, натопить баню, по­париться  как  следует.
Шибко уж надоело по этим квартирам.
     -- Что ты! -- воскликнул Пашка, поддакивая.
     -- Разбередил  мне вчера душу этот кум,  язви  его. В дерев­не  ведь...
это... хорошо! Встанешь чуть свет -- еще петухи  не орали, идешь на речку...
Тихо. Спят все. А ты идешь и дума­ешь: "Спите, спите -- проспите все царство
небесное:  красо­та  ж вокруг!"  А от  речки  туман  подымается.  Я рыбачить
ужас­но люблю. Купил бы лодку...
     -- Можно с мотором!
     -- Можно, ага.
     -- Я  бы  приехал к тебе  в гости, мы  бы заплыли  с тобой  на острова,
порыбачили бы, постреляли, а вечером разложили бы костерчик, сварили бы уху,
пузырек раздавили...
     Кондрат улыбается.
     -- Ага, я тоже люблю на  островах. Ночь, тихо, а ты ле­жишь, думаешь об
чем-нибудь. Думать шибко люблю.
     --  А  костер  потрескивает себе, угольки отскакивают. Я  то­же  думать
люблю.
     -- Речка шумит в камушках.
     -- Можно баб с собой взять!
     -- Нет,  баб  лучше  не надо,  они  воды  боятся,  визжат,  -- возразил
Кондрат.
     -- Вообще -- правильно, -- легко согласился Пашка. -- И насчет пузырька
-- не дадут.

     Тетка  Анисья, женщина лет под пятьдесят, сухая, жилис­тая,  с молодыми
хитрыми глазами, беспокойная. Завидев из окна гостей, моментально подмахнула
на стол белую камчатную скатерть, крутнулась по избе -- одернула, поправила,
подвинула... И села к столу как ни в чем не бывало. Сказала сама себе:
     -- Пашка-то... правда, однако, кого-то привез.
     Пашка вошел солидный.
     -- Здорово ночевала, тетка Анисья! -- сказал.
     -- Здрасте, -- скромно буркнул Кондрат.
     -- Здрасте, здрасте,  -- приветливо  откликнулась тетка  Анисья, а сама
ненароком зыркнула на Кондрата. -- Давно чего-то не заезжал, Паша.
     -- Не  случалось  все... кхм! Вот познакомься, тетка  Ани­сья.  Это мой
товарищ -- Кондрат Степанович.
     --  Мгм. -- Тетка  Анисья кивнула  головкой и собрала  губы в  комочек.
(Очень приятно, мол.) А Кондрат осторожно кашлянул в ладонь.
     -- Вот, значит, приехали  мы...  -- продолжал Пашка, но тетка  Анисья и
Кондрат  оба  испуганно взглянули  на него. Пашка понял,  что  слишком скоро
погнал дело... -- Заехали, значит, к тебе отдохнуть малость, --  сполз Пашка
с торжест­венного тона.
     -- Милости  просим, милости просим,  -- застрекотала Анисья.  -- Может,
чайку?
     -- Можно, -- разрешил Пашка.
     Анисья начала ставить самовар.
     Пашка вопросительно поглядел на Кондрата. Тот страдальчески  сморщился.
Пашка  не понял:  отчего? Оттого  ли, что не нравится "невеста", или оттого,
что он неумело взялся за дело?
     -- Как живешь, тетка Анисья?
     -- Живем, Паша... ничего вроде бы.
     -- Одной-то небось тяжело? -- издалека начал Пашка.
     -- Хе-хе, -- неловко посмеялась Анисья. -- Знамо дело.
     Кондрат опять сморщился.
     Пашка недоуменно пожал плечами. Даже губами спро­сил: "Что?"
     Кондрат  безнадежно махнул рукой. Пашка рассердился: как ни начни,  все
не нравится.
     -- Самогон есть, тетка Анисья? -- пошел он напрямик.
     Кондрат удовлетворенно кивнул головой.
     -- Да вроде был где-то. Вы с машинами-то... ничего?
     -- Ничего. Мы по маленькой.
     Анисья  вышла  в сенцы. И, как по команде,  сразу тороп­ливо заговорили
Кондрат и Пашка.
     -- В чем дело, дядя Кондрат?
     -- Что ж ты сразу наобум Лазаря начинаешь? Ты... давай посидим, по...
     -- Да чего с ней сидеть-то?
     -- Тьфу!.. Ну кто же так делает, Павел? Ты... давай поси­дим...
     -- А вообще-то, как она тебе? Ни...
     Вошла Анисья.
     -- Ведро-то какое стоит! Благодать  Господня. В огороде так и прет, так
и прет все. -- Анисья поставила на стол гра­фин с самогоном.
     -- Прет, говоришь? -- переспросил Пашка, трогая гра­фин.
     -- Прет, прямо сердце радуется.
     -- Садись, дядя Кондрат.
     -- Садитесь, садитесь...  Давайте  к столу. У меня, правда, на  стол-то
шибко нечего выставить.
     -- Ничего-о, -- сказал Кондрат. -- Что мы сюда, пиро­вать приехали?
     -- Счас огурчиков вам порежу, капустки... -- хлопотала Анисья, сама все
нет-нет да глянет на Кондрата.
     --  Значит,  хорошо  живешь, тетя Анисья?  -- опять спро­сил  Пашка. --
Здоровьишко как?
     -- Бог милует, Паша.
     --  Самое главное. Так...  Ну что,  дядя Кондрат?.. Сфото­графируем  по
стаканчику?
     -- По стаканчику -- это можно, -- рассудил Кондрат.
     Анисья поставила на стол огурцы, помидоры, нарезала  ветчины. Присела с
краешку сама.
     -- Тебе налить, тетка Анисья?
     -- Немного!.. С наперсток!
     Пашка разлил по стаканам.
     -- Ну... радехоньки будем!
     Выпили.
     Некоторое время мужики смачно хрустели огурцами, рвали зубами розоватое
сало. Молчали.
     -- Замуж-то собираешься выходить, тетка Анисья? -- ляпнул Пашка.
     Анисья даже слегка покраснела.
     -- Господи-батюшки!.. Да ты что это, Павел? Ты с чего это взял-то?
     Теперь Пашка очень удивился.
     -- Привет! Так ты же сама говорила мне!
     Кондрат готов был сквозь землю провалиться.
     -- Ну и балаболка ты, Павел, -- сказал он с укоризной. -- Ешь лучше.
     -- Жельтмены!  --  воскликнул  Пашка. -- Я вас не пони­маю! Мы же зачем
приехали?
     -- Тьфу! -- Кондрат горько сморщился и растерянно по­глядел на Анисью.
     Анисье тоже было не  по себе, но она женским хитрым умом своим нашлась,
как  вывернуться из  того  трудного  по­ложения,  куда  их загнал Пашка. Она
глянула в окно и вдруг всплеснула руками.
     -- Матушки мои! Свиньи-то! Свиньи-то! В огороде! -- И вылетела из избы.
     --  Все! -- Кондрат встал и бросил на  стол вилку. -- По­ехали! Не могу
больше: со стыда лопну. Ты что же это со мной делаешь-то?
     -- Спокойно, дядя Кондрат! -- невозмутимо  сказал  Паш­ка. --  Я в этих
делах опытный. Если мы разведем туг кани­тель,  то будем  три дня  ездить  и
ничего не добьемся. Надо с ходу делать нокаут. Понял?
     --  Да что  же ты  меня  позоришь-то так на старости  лет! Вить мне  не
тридцать, чтобы нокауты твои дурацкие делать.
     --  Ничего,  --  успокоил  Пашка,  --  сперва  неловко,  потом пройдет.
Спокойствие,  только  спокойствие.  Нам нельзя  ждать  милости  от  природы.
Садись. Давай еще  по махонькой. Что тут позорного? Ты говоришь  "позор". Мы
же не воруем.
     -- По-другому как-то делают люди... Язви ее, прямо хоть со стула падай.
     -- Глянется она тебе?
     --  Да ничего  вроде...  -- Кондрат сел опять  к  столу. -- Живая вроде
бабенка.
     -- Все! -- Пашка сделал жест рукой. -- Наша будет!
     -- Но ты все-таки полегче, Павел, ну тя к шутам.
     -- А ты  посмеивайся надо мной, -- посоветовал Паш­ка. -- Вроде бы я --
дурачок. А с дурачка взятки гладки.
     -- Ну а как она-то?  Как думаешь? Может,  возьмет потом да  скажет: "Вы
что?"
     -- О-о, мне эти фраера! -- изумился Пашка. -- Да ты ви­дишь, она с тебя
глаз не спускает.
     -- Ты  хаханьки тут  не  разводи! -- разозлился  Кондрат.  -- Тебя дело
спрашивают.
     -- А что ты спрашиваешь, я никак не пойму?
     -- Вот  мы  ей счас  скажем, что... это...  ну, мол,  согласная?  А она
возьмет да скажет:  "Вы что". Она же сказала тебе, что, мол,  ты что, Павел,
когда это я замуж собиралась?
     -- О-о, -- застонал Пашка, -- о наивняк! Ты же совсем не знаешь женщин!
Женщины -- это сплошной  кошмар.  Давай, быстро хлопнули,  потом,  пока  она
выгоняет свиней, я тебе прочитаю лекцию про женщин.
     -- Хватит "хлопать", а то нахлопаешься.
     --  Начнем со  свиней, -- заговорил Пашка,  встал из-за  стола  и  стал
прохаживаться  по избе --  ему так  легче было по­дыскивать нужные слова. --
Вот она сейчас побежала выго­нять свиней. Так?
     -- Ну.
     -- Вопрос: каких свиней?
     -- Не выпендривайся, Пашка.
     -- Нет, нет, каких свиней?
     -- Ну... обыкновенных... белых. Грязные они бывают... Пошел ты к черту!
Дурака ломает тут...
     -- Стопинг! Мы пришли к главному: она побежала выго­нять  свиней,  а...
что?
     -- Что?
     -- Вопрос: она побежала...
     -- Тьфу! Трепач! Пирамидон проклятый!
     --  Внимание!  Женщина побежала  выгонять свиней из огорода, а  никаких
свиней  нету!  --  Пашка  торжественно  поднял  руку.  --  Что и требовалось
доказать. Она притворилась, что в огороде свиньи. Значит,  она притворилась,
когда  сказа­ла:  "Что ты,  Паша, я не собираюсь замуж". Потому что она  мне
самому говорила: "Найди, -- мол, -- какого-нибудь по­жилого". А когда я, как
жельтмен,  привез  ей  пожилого, она  начинает  ломаться, потому  что она --
женщина, хоть и ста­рая. Женщина -- это стартер: когда-нибудь да подведет.
     -- Ни хрена ты сам не знаешь -- трепешься только.
     -- Я? Не знаю?
     -- Не знаешь.
     -- Я женский вопрос специально изучал, если хочешь знать. Когда в армии
возил генерала, я  спер у него из библи­отеки книгу:  "Мужчина и женщина". И
там  есть  целая глава:  "Отношения  полов среди  отдельных  наций".  И  там
написа­но, что даже индусы, например...
     Вошла Анисья. Пожаловалась:
     -- Ограда  вся прохудилась  -- свиньи так и прут, так и  прут в огород.
Наказание Господнее.
     Пашка перестал ходить, постоял, подумал, что-то решил.
     -- Тетка Анисья...
     -- Аиньки, Паша.
     -- Выйдем с тобой на пару слов...
     --  Хе-хе,  --  посмеялась  Анисья,  -- чудной  ты парень, ей-Богу.  Ну
пойдем, пойдем...
     Вышли. Несколько минут их не было. Кондрат сидел не­подвижно за столом,
смотрел в одну точку. Вошел Пашка.
     -- Дядя Кондрат, мы в полном порядке. Первое: она, ко­нечно, согласная.
Хороший,  говорит,  мужик,  сразу  видно.  Второе:  я  сейчас  поеду,  а  вы
останетесь тут... Потолкуйте. В  совхозе я скажу, что ты стал на  дороге  --
подшипники ме­няешь. К  вечеру,  мол,  будет.  Вечером ты приедешь.  Третье:
налей мне семьдесят пять грамм, и я поеду.
     -- Ты ничего тут не... это... не придумал? -- спросил Кон­драт.
     -- Нет, нет.
     -- Что-то мне...  страшновато, Павел, -- признался Кон­драт. -- Войдет,
а чего я ей скажу?
     --   Она   сама   чего-нибудь  скажет.  Наливай  ноль  семьдесят   пять
килограмма...
     -- Пить хватит -- поедешь.
     Пашка подумал и согласился.
     -- Правильно. Мы лучше в совхозе наверстаем.
     -- Боязно мне, Пашка, -- опять сказал Кондрат, -- не по себе как-то.
     -- В общем, я поехал. Гудбай! -- Пашка решительно вы­шел.
     Через минуту вошла Анисья с тарелкой соленых помидо­ров.
     -- Ведро-то какое стоит! Благодать Господня! -- загово­рила она.
     -- Да-а, -- согласился Кондрат. -- Погода прямо как на заказ.

     На хмелесовхозе, куда  приехал Пашка,  он сперва потре­пался с  бабами,
собиравшими хмель... Потом нашел дирек­тора.
     -- А где другой? -- спросил тот, заглянув в Пашкину пу­тевку.
     -- У него подшипники поплавились -- меняет, -- сказал Пашка.
     -- А ты шибко устал?
     -- Нет. А что?
     -- Надо бы поехать на нефтебазу -- горючее получить.  Я свои машины все
раскидал, а у нас горючее кончается...
     -- Сфотографировано, -- сказал Пашка.
     -- Что? -- не понял директор.
     -- Будет сделано.

     День был  тусклый, теплый.  Дороги раскисли после дож­дя, колеса  то  и
дело буксовали. Пашка, пока доехал до храни­лища, порядком умаялся.
     Бензохранилище -- целый городок,  строгий, стройный, однообразный, даже
красивый в своем однообразии.  На  пло­щади гектара в два аккуратными рядами
стоят огромные се­ребристо-белые цистерны -- цилиндрические, квадратные.
     Пашка  подъехал  к конторе, поставил машину  рядом  с  другими  и пошел
оформлять документы.
     И  тут  -- никто  потом не  мог  сказать, как это случилось, почему, --
низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
     В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за столами и  толстый
мужчина в очках (тоже сидел за столом). Он и оформлял бумаги.
     Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо. Потом тишину
эту, как бичом, хлестнул чей-то вскрик на улице:
     -- Пожар!
     Шарахнули из конторы...
     Горели бочки на одной из машин. Горели как-то злове­ще, бесшумно, ярко.
     Люди бежали от машин.
     Пашка тоже побежал вместе со всеми. Только  один толс­тый человек (тот,
который оформлял бумаги), отбежав не­много, остановился.
     -- Давайте брезент! Э-э!..  -- заорал  он.  -- Куда  вы?! Успе­ем же!..
Э-э!
     --  Бежи -- сейчас рванет! Бежи, дура  толстая! --  крикнул  кто-то  из
шоферов.
     Несколько человек остановились. Остановился и Пашка.
     -- Сча-ас... Ох и будет! -- послышался сзади чей-то голос.
     -- Добра пропадет сколько! -- ответил другой.
     Кто-то заматерился. Все ждали.
     -- Давайте брезент! -- непонятно кому кричал толстый мужчина, но сам не
двигался с места.
     -- Уходи!  -- опять  крикнули  ему.  --  Вот  ишак.  Что  тут брезентом
сделаешь? "Брезент"...
     Пашку точно кто толкнул сзади. Он побежал к горящей машине. Ни о чем не
думал.  Видел, как  впереди, над  маши­ной, огромным винтом  свивается белое
пламя.
     Не  помнил  Пашка, как  добежал  он до машины,  как  включил зажигание,
даванул стартер, "воткнул" скорость -- человеческий механизм сработал точно.
Машина рванулась и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других
машин с горючим.
     ...Река была в полукилометре от хранилища! Пашка пра­вил туда, к реке.
     Машина летела по  дороге,  ревела... Горящие бочки гро­хотали в кузове,
Пашка закусил до крови губу, почти лег на штурвал...

     В  палате,  куда  попал  Пашка, лежало  еще  человек семь.  Большинство
лежало, задрав кверху загипсованные ноги.
     Пашка тоже лежал, задрав кверху левую ногу.
     Около  него сидел  тот самый человек  с нефтебазы,  кото­рый  предлагал
брезентом погасить пламя.
     -- Сколько лежать-то придется? -- спросил толстый.
     -- Не знаю. С месяц, наверно, -- ответил Пашка.
     --  Перелом бедренной кости?  --  спросил  один белобры­сый паренек (он
лежал,  задрав сразу обе ноги. Лежал, видно,  долго,  озверел  и  был каждой
бочке затычка). -- А сто суток не хочешь? Быстрые все какие...
     --  Ну,  привет тебе  от наших ребят, -- продолжал  толс­тый. -- Хотели
прийти  сюда -- не пускают. Меня как проф­орга и то еле пропустили. Журналов
вот тебе прислали...  -- Мужчина  достал из-за пазухи пачку журналов. --  Из
газеты приходили,  расспрашивали про тебя...  А мы и знать не  знаем, кто ты
такой. Сказали, что придут сюда.
     -- Это ничего, -- сказал Пашка самодовольно. -- Я им тут речь скажу.
     --  "Речь"?  Хэх!..  Ну, ладно, поправляйся. Будем  заходить  к тебе  в
приемные  дни -- я  специально людей буду выделять. Я бы  посидел еще, но на
собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай.
     -- Ничего.
     Профорг пожал Пашке руку, сказал всем "до свидания" и ушел.
     -- Ты что, герой,  что ли? -- спросил  Пашку один "ходя­чий", когда  за
профоргом закрылась дверь.
     Пашка некоторое время молчал.
     -- А вы  разве ничего не слышали? -- спросил он серьез­но. -- Должны же
были по радио передавать.
     -- У нас наушники не работают. -- Белобрысый щелкнул толстым пальцем по
наушникам, висевшим у его изголовья.
     Пашка еще немного помолчал. И ляпнул:
     -- Меня же на Луну запускали.
     У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приот­крыл.
     -- Нет, серьезно?
     -- Конечно. Кха! -- Пашка смотрел в потолок с таким видом, как будто он
на спор на виду у всех проглотил топор и  ждал, когда он переварится, -- как
будто он нисколько не сомневался в этом.
     -- Врешь ведь? -- негромко сказал белобрысый.
     -- Не веришь -- не верь, -- сказал Пашка. -- Какой мне смысл врать?
     -- Ну и как же ты?
     --  Долетел до половины, и  горючего не хватило. Я прыг­нул. И ногу вот
сломал -- неточно приземлился.
     Первым очнулся человек с "самолетом".
     -- Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось.
     -- Трепло, -- сказал белобрысый разочарованно. -- Я ду­мал -- правда.
     --  А как это ты на  парашюте летел,  если там воздуха нету? -- спросил
"ходячий".
     -- Затяжным.
     -- А кто это к тебе приходил сейчас? -- спросил человек  с "самолетом".
-- По-моему, я его где-то...
     Тут в палату вошли старичок доктор с сестрами и  с ними молодая изящная
женщина  в   брюках,  маленькая,  в  громад­ном   свитере  --   "странная  и
прекрасная".
     Доктор подвел девушку к Пашке.
     -- Вот ваш герой. Прошу любить.
     -- Вы будете товарищ Колокольников?
     -- Я, -- ответил Пашка и попытался привстать.
     -- Лежите, лежите, что вы!  -- воскликнула девушка, под­ходя к Пашкиной
койке. -- Я вот здесь присяду немножко. Можно?
     -- Боже мой! -- сказал Пашка и опять попытался сдви­нуться на койке.
     Девушка села на краешек белой плоской койки.
     -- Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами.
     Белобрысый перестал хохотать, смотря то на Пашку, то на девушку.
     -- Это можно, -- сказал Пашка и мельком глянул на бе­лобрысого.
     Тот начал теперь икать.
     -- Как вы себя чувствуете? -- спросила девушка, раскла­дывая на коленях
большой блокнот.
     -- Железно, -- сказал Пашка.
     Девушка  улыбнулась,  внимательно  посмотрела  на   него.  Пашка   тоже
улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опустила глаза к блокноту.
     --  Для  начала... такие... формальные вопросы: откуда ро­дом,  сколько
лет, где учились...
     -- Значит, так... -- начал Пашка, закуривая.  -- А потом  я речь скажу.
Ладно?
     -- Речь?
     -- Да.
     -- Ну... хорошо... Я могу потом записать. В другой раз.
     -- Значит,  так:  родом  я  из Суртайки --  семьдесят пять  ки­лометров
отсюда. А вы сами откуда?
     Девушка весело посмотрела на Пашку, на других больных;  все, притихнув,
смотрели на нее и на Пашку, слушали. Белобрысый икал.
     -- Я из Ленинграда. А что?
     -- Видите ли, в  чем дело, -- заговорил  Пашка, -- я  вам могу  сказать
следующее...
     Белобрысый неудержимо икал.
     -- Выпей воды! -- обозлился Пашка.
     --  Я  только  что  пил  --  не   помогает,   --   сказал  белобры­сый,
сконфузившись.
     -- Значит, так... -- продолжал Пашка, затягиваясь папи­роской. -- О чем
мы с вами говорили?
     -- Где вы учились?
     -- Я волнуюсь,  -- сказал  Пашка  (ему  не хотелось  гово­рить, что  он
окончил только пять классов). -- Мне трудно го­ворить.
     --  Вот уж  никогда бы не думала!  -- воскликнула девуш­ка. --  Неужели
вести горящую машину легче?
     -- Видите ли... -- опять напыщенно заговорил Пашка, потом вдруг поманил
к себе девушку и негромко, так, чтобы другие не слышали,  доверчиво спросил:
-- Вообще-то, в  чем  дело?  Вы  только это не пишите.  Я что, на самом деле
подвиг  совершил? Я боюсь, вы  напишете,  а  мне  стыдно будет перед людями.
"Вон, -- скажут, -- герой  пошел!" Народ же знаете какой...  Или  -- ничего,
можно?
     Девушка тоже засмеялась... А когда перестала  смеяться, некоторое время
с интересом смотрела на Пашку.
     -- Нет, это ничего, можно.
     Пашка приободрился.
     -- Вы замужем? -- спросил он.
     Девушка растерялась.
     -- Нет... А, собственно, зачем вам это?
     -- Можно я вам письменно все  опишу? А вы еще раз  за­втра придете, и я
вам отдам. Я не могу, когда рядом икают.
     -- Что я, виноват, что ли? -- сказал белобрысый и опять икнул.
     Девушку Пашкино предложение поставило в тупик.
     -- Понимаете... я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю.
Просто не  знаю,  как  нам быть.  А вы  ко­ротко расскажите.  Значит,  вы из
Суртайки. Так?
     -- Так. -- Пашка скис.
     -- Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе.
     -- Я понимаю.
     -- Где вы учились?
     -- В школе.
     -- Где, в Суртайке же?
     -- Так точно.
     -- Сколько классов кончили?
     Пашка строго посмотрел на девушку.
     -- Пять. Неженатый. Не судился еще. Все?
     -- Что вас заставило броситься к горящей машине?
     -- Дурость.
     Девушка посмотрела на Пашку.
     -- Конечно. Я же мог подорваться, -- пояснил тот.
     Девушка задумалась.
     --  Хорошо,  я  завтра приду к  вам, --  сказала она. -- Толь­ко  я  не
знаю... завтра приемный день?
     -- Приемный день в пятницу, -- подсказал "ходячий".
     -- А  мы сделаем! -- напористо  заговорил  Пашка. -- Тут  доктор добрый
такой  старик,  я его  попрошу,  он сделает. А?  Скажем, что  ты  захворала,
бюллетень выпишет.
     --  Приду.  --  Девушка  улыбнулась.  --  Обязательно  приду.  Принести
чего-нибудь?
     -- Ничего не надо! Меня профсоюз будет кормить.
     -- Тут хорошо  кормят, --  вставил  белобрысый. --  Я уж на  что -- вон
какой, и то мне хватает.
     -- Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
     -- Книжку -- это да, это можно. Желательно про любовь.
     -- Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к ма­шине?
     Пашка мучительно задумался.
     -- Не знаю, --  сказал он. И виновато посмотрел на де­вушку. -- Вы сами
напишите что-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое...
     Пашка покрутил растопыренными пальцами.
     --  Вы,  очевидно,  подумали,  что  если  бочки   взорвутся,  то  пожар
распространится дальше -- на цистерны. Да?
     -- Конечно!
     Девушка записала.
     --  А  ты  же сказала, что  уезжаешь завтра.  Как же  ты  при­едешь? --
спросил вдруг Пашка.
     -- Я как-нибудь сделаю.
     В палату вошел доктор.
     -- Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть? -- спро­сил он.
     -- Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса... Вас зовут Павлом?
     -- Колокольников Павел Егорыч.  -- Пашка взял руку  де­вушки, посмотрел
ей прямо в глаза. -- Приди, а?
     -- Приду.  --  Девушка  ободряюще улыбнулась.  Огляну­лась  на доктора,
нагнулась к Пашке и шепнула: -- Только  бюллетень у доктора не надо просить.
Хорошо?
     -- Хорошо. -- Пашка ласково, благодарно смотрел на де­вушку.
     -- До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!
     Девушку все проводили добрыми глазами.
     Доктор подошел к Пашке.
     -- Как дела, герой?
     -- Лучше всех.
     -- Дай-ка твою ногу.
     -- Доктор, пусть она придет завтра, -- попросил Пашка.
     --  Кто?  --  спросил  доктор.  --  Корреспондентка?  Пусть   приходит.
Влюбился, что ли?
     -- Не я, а она в меня.
     Смешливый доктор опять засмеялся.
     -- Ну, ну...  Пусть  приходит,  раз  такое дело.  Веселый  ты парень, я
погляжу.
     Он посмотрел Пашкину ногу и ушел в другую палату.
     -- Думаешь, она придет? -- спросил белобрысый Пашку.
     -- Придет, -- уверенно сказал Пашка. -- За мной не та­кие бегали.
     -- Знаю  я этих  корреспондентов. Им лишь  бы расспро­сить. Я в прошлом
году сжал  много, -- начал  рассказывать  белобрысый,  --  так  ко  мне тоже
корреспондента  подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он
мне даже  пол-литра  не  поставил. Я,  говорит,  не пьющий, то-се  -- на­чал
вилять.
     Пашка  смотрел в потолок, не слушал  белобрысого. Думал о чем-то. Потом
отвернулся к стене и закрыл глаза.
     -- Слышь, друг! -- окликнул его белобрысый.
     -- Спит, -- сказал человек с "самолетом".  -- Не  буди, не  надо. Он на
самом деле что-то совершил.
     -- Шебутной  парень!  -- похвалил  белобрысый.  --  В  ар­мии с  такими
хорошо.

     Пашка долго  лежал с открытыми глазами, потом  дейст­вительно заснул. И
приснился ему такой сон.
     Как  будто  он  генерал.  И входит он в ту  самую палату,  где лежал он
сам... Но только в палате лежат женщины. Тут Катя Лизунова, корреспондентка,
Маша-птичница, городская женщина, женщина с нефтебазы и даже тетка Анисья...
И свита вокруг Пашки -- тоже из женщин.
     Вошел Пашка и громко поздоровался.
     Ему дружно ответили:
     -- Здравствуйте, товарищ генерал!
     --  Почему  я  не  слышу  аплодисментов? --  тихо,  но  строго  спросил
Пашка-генерал у свиты. Одна из свиты угодливо по­яснила:
     -- Дамская палата...
     И она же попыталась надеть на Пашку халат.
     -- Не нужно, -- сказал Пашка, -- я стерильный.
     И началось стремительное шествие генерала по палате -- обход.
     Первая -- Катя Лизунова.
     -- Что болит? -- спросил Пашка.
     -- Сердце.
     -- Желудочек?
     Катя смотрит на Пашку как на дурака.
     -- Сердце!
     Пашка повернулся к свите.
     -- Считается, что генерал -- ни бум-бум в медицине. -- И снисходительно
пояснил Кате: -- Сердце тоже имеет не­сколько желудочков. Ма-аленьких.
     И дальше. Дальше -- корреспондентка, "странная и пре­красная".
     -- Что? -- ласково спросил Пашка.
     -- Сердце.
     -- Давно?
     -- С семнадцати лет.
     -- Ну, ничего, ничего...
     Пашка двинулся дальше. Маша-птичница.
     -- Тоже сердце? -- изумился Пашка.
     -- Сердце.
     -- Кошмар.
     Пашка идет дальше.
     Городская женщина.
     Пашка демонстративно прошел мимо.
     Тетя Анисья. Поет.
     Пашка остановился над ней.
     -- И у тебя сердце?
     -- А что же я, хуже других, что ли? -- обиделась Анисья. -- Смешной ты,
Павел: как напялит человек мундир, так начинает корчить из себя...
     --  Выписать  ей  пирамидону!  --  приказал  Пашка. -- Пять­сот  грамм.
Трибуну.
     Принесли трибуну. Пашка взошел на нее.
     -- Я вам скажу небольшую речь, -- начал он, но обнару­жил непорядок. --
Где графин?!
     -- Несут, товарищ генерал.
     --  Ну, что?!  --  Пашка  обращался  к женщинам, лежащим  в палате.  --
Допрыгались?! Докатились?! Доскакались?!.

     ...И тут засмеялся белобрысый. Пашка поднял голову.
     -- Ты чего?
     Белобрысый все смеялся.
     --  Это он во сне,  --  пояснил один  пожилой больной. Все  другие  уже
спали. Была ночь.
     -- Вот жеребец, -- возмутился Пашка. -- Здесь же боль­ница все же.
     Он лег и крепко зажмурился... И снова он на трибуне.
     -- На чем я остановился? -- спросил он свиту.
     -- Вы сказали, что они доскакались...
     -- Куда  доскакались?  --  с  начальственным  раздражением  переспросил
Пашка. -- Работнички! Только форсить умеете!
     И опять его разбудил смех белобрысого.
     -- Вот паразит,  -- сказал  Пашка,  поднимаясь. --  Что  он ржет-то всю
ночь?
     -- Выздоравливает он, -- опять сказал пожилой больной.
     --  Можно же  потихоньку  выздоравливать.  Может,  разбу­дить  его,  а?
Сказать, что у него дом сгорел -- ему тогда не до смеха будет.
     -- Не надо, пусть смеется.
     Пашка опять крепко зажмурился, но больше не получа­лось, не спалось.
     -- А вы чего не спите? -- спросил он пожилого больного.
     -- Так... не хочется.
     Помолчали.
     -- Вот вы принадлежите к интеллигенции, -- заговорил Пашка.
     -- Ну, допустим.
     -- Книжек, наверно, много прочитали. Скажите: есть  на свете счастливые
люди?
     -- Есть.
     -- Нет, чтобы совсем счастливые.
     -- Есть.
     -- А я  что-то не встречал. По-моему,  нет таких. У каждо­го что-нибудь
да не так...
     -- Вот хочешь, я прочитаю тебе...
     -- Что, письмо?
     -- Нет. -- Больной взял с тумбочки ученическую тетрад­ку. --  Сочинение
одного молодого человека...
     -- Ну-ка, ну-ка... -- Пашка приготовился слушать.
     -- "С утра мы пошли  с пацанами в  лес, -- начал читать больной. -- Все
были почти из нашего  четвертого "б". По­шли  мы  сорок зорить. Ну, назорили
яичек, испекли и съели. Потом Колька  Докучаев рассказывал,  как они волка с
отцом  видали.  Мы  маленько  струсили.  В  лесу  было хорошо. А  по­том  мы
хохотали, как Серега Зиновьев из второго "а" петухом пел. В  лесу было шибко
хорошо. Потом мы пошли домой.  Мне мама маленько всыпала, чтобы я  не шлялся
по лесам  и не  рвал последние штаны.  А  потом  мы ели лапшу. Папка спросил
меня: "Хорошо было в лесу?" Я  сказал: "Ох, и хоро­шо!" Папка засмеялся. Вот
и все. Больше я не знаю, чего".
     -- А для чего это вы? -- спросил Пашка.
     -- Это писал счастливый человек.
     -- Так какое же туг счастье-то? -- изумился Пашка.
     -- Самое  обыкновенное: человек каждый  день открывает для себя мир. Он
умеет  смеяться, плакать. И прощать  умеет.  И  делает это от души.  Это  --
счастье.
     -- Так он же маленький еще!
     -- Ну, найдется кто-нибудь и большого его научит таким же быть.
     -- Каким?
     --  Добрым.  Простым. Честным. Счастливых много...  Ты тоже счастливый,
только...  учиться тебе надо. Хороший ты  парень,  врешь складно... А знаешь
мало.
     -- Когда же мне учиться-то? Я же работаю.
     -- Вот поэтому и надо учиться.
     -- А вы -- учитель, да?
     -- Учитель.
     -- Значит, вы счастливый, если вы учите?
     -- Наверно. Позови-ка сестру.
     -- Что, плохо?
     -- Нет, просто устал.
     -- Лиля Александровна! -- позвал Пашка.
     Вошла сестра и сделала учителю укол.
     -- Ну, вот теперь уснем, -- сказал тот и выключил свет.
     Пашка долго еще лежал с открытыми глазами, думал о чем-то. А как только
стал засыпать, услышал голос Насти:
     -- Павел, иди ко мне.
     ...И опять снится Пашке сон:
     Ждет его  Настя на том самом месте,  где встречала его во сне  в первый
раз.
     -- Здравствуй, Павел.
     -- Здравствуй.
     -- Как живешь?
     -- Ничего.
     -- Идеал-то не нашел еще?
     Пашка усмехнулся.
     -- Нет.
     --  Помнишь  сказку?   --  спросила  вдруг  Настя.  --   Бабушка   тебе
рассказывала...
     -- Про голую бабу, что ли?
     -- Да.
     -- Помню.
     -- Так вот, ты не верь: это не смерть была, это любовь по земле ходит.
     -- Как это?
     -- Любовь. Ходит по земле.
     -- А чего она ходит?
     -- Чтобы люди знали ее, чтоб не забывали.
     -- Она, что, тоже голая?
     -- Она красивая-красивая.
     -- Хоть бы разок увидеть ее.
     -- Увидишь. Она придет к тебе.
     -- А  если  не  придет? Ведь нельзя  же  сидеть  и  ждать,  что  придет
кто-нибудь  и научит,  как добиться счастья. Будешь ждать, что  придет, а он
возьмет и не придет. Так и прожи­вешь дураком. Правильно я рассуждаю?
     -- Правильно. А учиться можно не только  в  школе.  Жизнь -- это, брат,
тоже школа, только лучше.
     -- И опять: если я буду сидеть и ждать...
     -- Зачем  же ждать, -- перебивает  его Настя. -- Надо ис­кать. Надо все
время искать, Павел.
     -- Так вот я ищу. Но я же хочу идеал!

     Опять засмеялся белобрысый. Пашка  проснулся. Утро. Еще спят все. Пашка
огляделся по палате. И вдруг ему показалось...
     -- Братцы! -- заорал он.
     Повскакали больные.
     -- Ты чего, Пашка? -- спросил белобрысый.
     Пашка показал на учителя, который лежит недвижно.
     -- Няня! -- рявкнул белобрысый.
     Учитель приподнялся.
     -- Что такое? В чем дело?
     Все смотрят на него.
     -- Что случилось-то?
     Пашка негромко засмеялся.
     -- А мне показалось, ты помер, -- сказал он простодушно.
     Учитель досадливо сморщился.
     -- Первую ночь спокойно уснул... Надо же!
     Пашка лег и стал смотреть в потолок. На душе у него легко.
     -- Значит, будем жить, -- сказал он, отвечая своим мыс­лям.
     А за окнами больницы -- большой ясный день. Большая милая жизнь...