• Продажа и покупка недвижимости на Северном Кипре . Существенным преимуществом недвижимости Северного Кипра является ее финансовая доступность, в сравнении с недвижимостью стран Южной Европы. Более того, можно утверждать, что цены на недвижимость Северного Кипра в разы ниже цен средиземных курортов подобного уровня.

Любавины

Скачать роман

Замысел романа (первоначальное его название «Баклань») относится ко второй половине 50-х годов: в эту пору В. М. Шукшин, студент ВГИКа, приезжая на каникулы в родное алтайское село Сростки, подолгу беседует со старожилами о временах гражданской войны и коллективизации.

В основу романа положены семейные предания. Вопрос о прототипах ждет отдельного исследования: Байкаловы, Колокольниковы, Малюгины, Поповы — фамилии реальных, живущих в Сростках семейств. Очевидна связь образа Марии Поповой с матерью писателя Марией Сергеевной Шукшиной (урожденной Поповой). Менее очевидна, но не менее реальна связь романа с воспоминаниями В. М. Шукшина об отце. В рабочих тетрадях писателя сохранился набросок, озаглавленный «Отец» и посвященный Макару Леонтьевичу Шукшину. Вот он:

«Отец.

Отца плохо помню. Помню — точно это было во сне — бежал за жнейкой по пыльной улице и просил его:

 — Тять, прокати! Тять!

Еще помню: он лежал на кровати — прилег, а я разбежался от лавки и прыгнул ему на грудь. А он сказал:

 — О, как ты умеешь!

Рассказывают, это был огромный мужик, спокойный, красивый… Насчет красоты — трудно сказать. У нас красивыми называют здоровых, круглолицых — „ряшка — во!“. Наверно, он был действительно очень здоровый: его почему-то называли двухсердечным. Фотографии его ни одной не осталось — не фотографировали. Он был какой-то странный человек. Я пытаюсь по рассказам восстановить его характер и не могу — очень противоречивый характер. А может, не было еще никакого характера — он был совсем молодой, когда его „взяли“ — двадцать два года.

Мать моя вышла за него „убегом“. Собрала в узелок рубашонки, какие были, платьишки — и айда! Ночью увез, на санях. А потом — ничего: сыграли свадьбу, все честь по чести. Просто мамины родители хотели немного покуражиться — не отдавали девку.

А потом жили неважно.

Отец был на редкость неразговорчивый. Он мог молчать целыми днями. И неласковый был, не ласкал жену. Другие ласкали, а он нет. Мама плакала. Я, когда подрос и начитался книг, один раз хотел доказать ей, что не в этом же дело — не в ласках. Она рассердилась:

 — Такой же, наверное, будешь… Не из породы, а в породушку.

Почему-то отец не любил попа.

Когда поженился, срубил себе избу. Избу надо крестить. Отец на дыбы — не хочет, мать в слезы. На отца напирает родня с обеих сторон: надо крестить. Отец махнул рукой: делайте, что хотите, хоть целуйтесь со своим длинногривым мерином.

Воскресенье. Мать готовится к крестинам, отец во дворе. Скоро должен прийти поп. Мать радуется, что все будет, как у добрых людей. А отец в это время, пока она хлопотала и радовалась, потихоньку разворотил крыльцо, прясло, навалил у двери кучу досок и сидит тюкает топором какой-то кругляш. Он раздумал крестить избу.

Пришел поп со своей свитой: в избу не пройти.

 — Чего тут крестить, я ее еще не доделал, — сказал отец.

Мать неделю не разговаривала с ним. Он не страдал от того.

А меня крестили втайне от отца. Он уехал на пашню, а меня быстренько собрали мать с бабкой и оттащили в церковь.

Работать отец умел и любил. По-моему, он только этим и жил — работой. Уезжал на пашню и жил там неделями безвыездно. А когда к нему приезжала мама, он был недоволен.

 — Макар, вон баба твоя едет, — говорили ему.

 — Ну и что теперь?

— Я ехала к нему, как к доброму, — рассказывала мама. — Все едут и я еду — жена ведь, не кто-нибудь. А он увидит меня, возьмет топор и пойдет в согру дрова рубить. Разве не обидно? Дура была молодая: надо было уйти от него.

И всегда она мне так рассказывала об отце. А я почему-то любил его.

А когда взяли отца (1933 год. — Л. А.), она сама же плакала. Все ждала: отпустят. Не отпустили. Перегнали в Барнаул. Тогда мать и еще одна молодая баба поехали в Барнаул. Ехали в каких-то товарных вагонах, двое суток ехали. (Сейчас за шесть часов доезжают.) Доехали. Пошли в тюрьму. Передачу приняли.

— Мне ее надо было сразу уж всю отдать, а я на два раза разделила, думаю: пусть знает, что я еще здесь, все, может, легче будет, — рассказывает мать. — А пришла на другой день — не берут. Нет, говорят, такого.

Потом они пошли к какому-то главному начальнику. Сидит, говорит, такой седой, усталый, вроде добрый. Посмотрел в книгу и спрашивает:

 — Дети есть?

 — Есть, двое.

 — Не жди его, устраивай как-нибудь свою жизнь. У него высшая мера наказания.

Соврал зачем-то. Отца реабилитировали в 1956 году, посмертно, но в бумажке было сказано, что он умер в 1942 году.

В чем обвинили отца, я так и не знаю. Одни говорят: вредительство в колхозе, другие — что будто он подговаривал мужиков поднять восстание против Советской власти.

Как бы там ни было, не стало у нас отца».

(Архив В. М. Шукшина)

Этот набросок существенен для творческой истории «Любавиных». По свидетельству близко знавших Шукшина людей, характер отца сложным образом ассоциировался у него также и с характером Степана Разина. Что же до «Любавиных», то черты Макара Леонтьевича Шукшина можно распознать у некоторых главных героев романа. Написанный в 1959 году набросок «Отец» является, по-видимому, первым подступом В. М. Шукшина к тексту романа «Любавины».

Роман, вернее, первая книга его, написан в 1959 — 1961 годах преимущественно в общежитии ВГИКа («четыре гаврика в одной клетке», М. И. Ромм — один из первых читателей). Думая, куда предложить текст, В. М. Шукшин колебался между двумя журналами, которые печатали в ту пору его рассказы: между «Октябрем» и «Новым миром». 16 ноября 1962 года главный редактор «Октября» Всеволод Кочетов в «Комсомольской правде» назвал Шукшина постоянным автором журнала и добавил: «Мы знаем, что он готовит и крупное произведение».

«Крупное произведение» (роман «Любавины») в это время (ноябрь 1962 г.) уже лежало в редакции «Нового мира», о чем свидетельствует сохранившееся в архиве В. М. Шукшина письмо, авторство которого указать затруднительно, но это письмо явно написано человеком, осведомленным в том, как проходит рассмотрение рукописи «Любавиных» в «Новом мире». «27 ноября 1962 года. Дорогой Вася! Я тоже очень рад, что ты „прошел“ в „Новом мире“. Ася (очевидно, А. А. Берзер) мне сказала, что ты написал серьезную и талантливую вещь. А она редко кому такое говорит. И. Герасимов (член редколлегии журнала С. Н. Герасимов) вроде одобрил. Но есть, конечно, и „но“. Первое — это размер. Для журнала 20 листов, да еще не на современную, а 40-летней давности тему — это тяжеловато… Посему, насколько я понял, тебе предложено сделать сокращенный, журнальный вариант. Кроме того, Герасимов и Ася сватают тебя в издательство „Советский писатель“. У них есть там с кем разговаривать. И у меня тоже. Так что все в порядке…»

Однако судьба рукописи сложилась не так благополучно, как предполагалось в этом письме: «Новый мир» в конечном счете «Любавиных» отверг. Через работников журнала роман попал в издательство «Советский писатель». В течение 1963 года шло рецензирование. Рецензенты: Георгий Радов, Евгений Белянкин, Николай Задорнов и Ефим Пермитин — были достаточно жестки к автору; однако замечания Е. Н. Пермитина, вполне конкретные, В. М. Шукшин принял и по ним рукопись доработал. К весне 1964 года доработка была закончена, и текст издательством одобрен. 5 апреля отрывок из «Любавиных» появился в газете «Московский комсомолец».

К этому времени вновь возник вопрос о публикации романа в журнале — на этот раз в журнале «Сибирские огни» осенью 1964 года текст был запрошен журналом из издательства. К декабрю собрались внутренние рецензии членов редколлегии и работников редакции (Анатолий Иванов, Леонид Чикин, Анатолий Никульков, Алексей Высоцкий). Замечания рецензентов носили еще более жесткий характер, чем в издательстве: требования простирались от общих претензий к «атмосфере» до поправок бытового и хронологического характера. Сознавая серьезность претензий, редакция направила к В. М. Шукшину в Москву Н. Н. Яновского. Переговоры прошли успешно, однако через некоторое время В. М. Шукшин написал Н. Н. Яновскому письмо, в котором взял назад свое согласие на переделки,- письмо это ценно как пример авторского отношения В. М. Шукшина к тексту:

«Дорогой Николай Николаевич!

Я еще раз прочел рукопись (с замечаниями) и еще раз (честно, много-много раз) рецензии на рукопись и понял: мы каши не сварим. Надо быть мужественными (стараться, по крайней мере). Я признаю, что довольно легкомысленно и несерьезно кивал Вам головой в знак согласия. А когда подумал один — нет, не согласен. Кроме одного — времени. (Время — да! — как говорит Иванов.)

Меня особенно возмутил т. Высоцкий (я его тоже возмутил). Так прямо и махает красным карандашом — хошь не хошь — клони грешную голову <...> Он у меня хочет отнять то, что я прожил, то, что слышал, слушал, впитал и т. д. Я не в обиде, я просто хочу сказать, что так не размахивают красным карандашом. Да еще и безосновательно.

Я готов спорить с Вами, т. Высоцкий, по любому «пункту» Ваших замечаний, но это уже не будет касаться романа. Вы тоже — о времени? Согласен. Да. А еще о чем?.. О ком? Что, не важно, что ли? А то ведь пошли — «сапоги не дегтярят в избе», «обрезов не бывало из дробовых ружей»…- да все с таким несокрушимым обвалом, что уж тyт — ну и бог с вами! А я знаю, что так было. Знаю, вот и все.

Озадачила меня рецензия Л. Чикина. «При большой работе…» Сколько? Лет пятнадцать? Простите меня, Леонид, это пугает смертных. Я хожу и думаю: сколько мне осталось? И неужели это действительно так важно, что в деревне (нам с Вами двоим известно) живут еще люди с фамилиями из романа? Ну? И что? Смею тебя уверить: они наши книжки не читают, ибо им часто и часто — неинтересно. Господи, когда же мы почувствуем, что ведь это нужно — чтоб нас читали.

Как будто трудно исправить некоторые неточности в смысле времени — раз плюнуть! Но ведь тут и одно и другое — и «стиль», и «фамилии» — да все: карандаш! Увольте. Простите.

Николай Николаевич! Прошу наш договор перечеркнуть,- я в тех размерах исправления, какие предлагает редакция, <делать> не согласен. Смалодушничал, простите,- согласился. Не надо всего этого. Я начну исправлять — угодничать: кому это надо?

Простите, ребята, что морочил вам голову. Простите, правда,- мне, поверьте, не очень уж легко.

Р. S. «Чтобы сапоги мазали дегтем в избе — не видывал…» Эх-хе!.. А сапоги-то — не мажут! Кто же их мажет? Их можно измазать в грязи. А дегтем — дегтярят.

А обрез (дробовой) мой дядя хранил до 33 года, и хранил его на полатях, под подушкой без наволочки. Мне всегда было неловко спать — выпирал то ствол, то ложе, тоже угловатое, врезалось.

Не надо так, т. Высоцкий: Вы свыклись с своим представлением о том времени (из личного, наверно, опыта). Я — с другим. Убьем друг друга?

И еще, если б все это сделано было с доброй душой! Впрочем, когда убивают, то — наверно, не с доброй душой. Привет!»

(Архив В. М. Шукшина).

Однако разрыва не произошло: автор и журнал все же находят общий язык, и роман, доработанный Шукшиным, — был напечатан в «Сибирских огнях» летом 1965 года (№№ 6- 9) — практически одновременно с выходом отдельного издания в «Советском писателе».

16 июля отрывок из «Любавиных» появился в еженедельнике «Литературная Россия». В. М. Шукшин предпосылает этой публикации вступление, интересное как с точки зрения его авторских чувств, так и в плане развиваемой им концепции русского крестьянства:

«Отдавая роман на суд читателя, испытываю страх. Оторопь берет. Я, наверно, не одинок в этом качестве — испугавшегося перед суровым и праведным судом, но чувство, это, знакомое другим, мной овладело впервые, и у меня не хватило мужества в этом не признаться.

Это — первая большая работа: роман. Я подумал, что, может быть, я, крестьянин по роду, сумею рассказать о жизни советского крестьянства, начав свой рассказ где-то от начала двадцатых годов и — дальше…

22-й год. Нэп — рискованное, умное, смелое ленинское дело. Город — это более или менее известно. А 22-й год — глухая сибирская деревня. Еще живут и властвуют законы, сложившиеся веками. Еще законы, которые принесла и продиктовала новая власть, Советская, не обрели могущества, силы, жестокой справедливости.

Еще недавно был Колчак, еще совсем недавно слова «верховный правитель» звучали царским окриком, была отчаянная, довольно крепкая попытка оставить «все, как было». Но есть — Время, Революция…

Мне хотелось рассказать об одной крепкой сибирской семье, которая силой напластования частнособственнических инстинктов была вовлечена в прямую и открытую борьбу с Новым, с новым предложением организовать жизнь иначе. И она погибла. Семья Любавиных. Вся. Иначе не могло быть. За мальчиком, который победил их, пролетарским посланцем, стоял класс, более культурный, думающий, взваливший на свои плечи заботу о судьбе страны.

Об этом роман. У меня есть тайная мысль: экранизировать его. Но прежде хотелось бы узнать мнение читателя о нем. Можно сдуру ухлопать огромные средства, время, силы — а произведение искусства не случится, ибо не было к тому оснований. И вот такая просьба: посоветуйте, скажите как-нибудь, надо это делать или нет?..»

Относительно экранизации: В. М. Шукшин ее делать не стал. Шесть лет спустя, с согласия автора, «Любавины» были экранизированы режиссером Л. Головней по сценарию Л. Нехорошева; фильм вызвал сдержанно-отрицательные отзывы прессы; сам В. М. Шукшин в печати не высказывался.

О месте романа в дальнейших литературных планах автора можно судить по интервью, данному В. М. Шукшиным корреспонденту газеты «Молодежь Алтая» (1 января 1967 г.):

«…Думаю года через два приступить к написанию второй части романа „Любавины“, и которой хочу рассказать о трагической судьбе главного героя — Егора Любавина, моего земляка-алтайца. Главная мысль романа — куда может завести судьба сильного и волевого мужика, изгнанного из общества, в которое ему нет возврата. Егор Любавин оказывается в стане врагов — остатков армии барона Унгерна, которая осела в пограничной области Алтая, где существовала почти до начала тридцатых годов. Он оказывается среди тех, кто душой предан своей русской земле и не может уйти за кордон, а вернуться нельзя — ждет суровая расплата народа. Вот эта-то трагедия русского человека, оказавшегося на рубеже двух разных эпох, и ляжет в основу будущего романа».

«Рубеж эпох» оказался непростой задачей. Дело в том, что в замысле Шукшина (как и во всей первой книге романа) самоочевидна хронологическая «аберрация», а может быть, и сознательный сдвиг эпох. Обстановка смертельной схватки — ненависть, раздирающая русское село, не соответствует тому времени, к какому Шукшин ее отнес. Двадцатые годы, годы нэпа — это расцвет крестьянства; катастрофическая ситуация, которую Шукшин в этом времени усмотрел, явно перенесена туда из времени другого, причем не из раннего, как можно предположить по сюжетным «связкам», а из позднего. То есть не из эпохи гражданской войны, а из эпохи коллективизации, тяжесть которой Шукшин познал уже сиротством своим.

Анахронизм ли общей схемы затруднял Шукшина, или он не смог довести свой замысел до конца по каким-либо иным причинам,— но он эту работу не сделал. В том виде, в каком «Любавины» первоначально задумывались, они так и не были дописаны. План работы кардинально изменился. Настолько изменился, что в 1965 году Шукшин снял слова «первая книга», из журнальной публикации «Любавиных». Так эта книга и пошла в мир — в качестве завершенного произведения.

Она вызвала при своем появлении умеренно-хвалебные отзывы критики, носившие скорее дежурный, чем спонтанно-страстный характер. О романе писали «Литературная газета», «Литературная Россия», журналы «Знамя», «Москва», «В мире книг», «Семья и школа»,— но писали вяло: роман Шукшина оказался вне главных споров момента; такие споры кипели в ту пору вокруг первых фильмов Шукшина; к фильмам охотно подключали его рассказы из книги «Сельские жители» и тем более из периодики; в тогдашнем злободневном контексте роман казался слишком углубленным в историю и вместе с тем слишком традиционным по фактуре. Впрочем, некоторую беглую дискуссию вызвал и, роман, но по «косвенной проблеме»: академик В. В. Виноградов, анализируя в «Литературной газете» язык современной прозы, упрекнул автора в излишествах «диалектно-натуралистического стиля»; В. Гура в той же газете и В. Хабин в «Литературной России» мягко оспорили это мнение; оба критика, тем не менее, согласились, что роман небезупречен, и заметили, что над ним надо еще серьезно работать.

Возможно, В. М Шукшин последовал бы этому совету, если бы соединил в новом единстве написанную первую и задуманную вторую книги, но он этого так и не сделал: вторая книга, законченная к концу 60-х годов, оторвалась от первой и сюжетно, и даже технически: она осталась лежать в столе. И пролежала она в столе еще чертову дюжину лет после его смерти, пока появилась в апреле 1987 года в журнале «Дружба народов».

Вопрос, который сразу же встает в связи с этим,— вопрос именно технического свойства: каким же образом этот текст пролежал в архиве времени? Почему не был напечатан в середине семидесятых годов, когда после смерти Шукшина каждое слово его потрясенно перечитывали, каждую новую строчку искали?

Тут причиной отчасти оказалась цепочка случайностей. Архив В. М. Шукшина при переездах его не всегда сохранялся в идеальном порядке; вышло так, что титульный лист, на котором стояло «Любавины. Книга вторая», затерялся, а может быть, и нарочно был положен автором отдельно. Без титульного листа рукопись, где действовали герои со знакомыми фамилиями и попадались куски, знакомые по прежним публикациям, казалась — при беглом просмотре — одним из черновых вариантов этих старых вещей. Прошло время, титульный лист обнаружился, «нашел» свое место во главе рукописи, и тогда стало ясно, что в архиве лежит вчерне законченная рукопись романа.

Следующий вопрос — биографического и творческого свойства. Вторая книга «Любавиных», конечно же, была бы найдена в архиве В. М. Шукшина намного раньше, если бы… ее искали, если бы о ней было известно, если бы, скажем, Шукшин в свое время предлагал ее редакциям, вообще как-то говорил бы о ней. Но он редакциям ее не предлагал и вообще о ней помалкивал. Потому ее и не искали.

В этой связи встает второй вопрос, вернее группа вопросов. Почему В. М. Шукшин, закончив эту «вторую книгу», перевязал ее бечевкой и положил в архив? Хотел ли он публиковать эту рукопись? Считал ли законченной? Собирался ли продолжить работу над ней или решил вовсе от нее отказаться? Как-никак, а вторая часть романа оказалась совсем не такой, как он предполагал. Так и не решившись довести судьбу Любавиных до тридцатых годов, Шукшин «прыгнул через эпоху» и описал следующее поколение своих героев, найдя их в алтайском селе конца пятидесятых годов. Было ли такое решение результатом внутренних трудностей в понимании событий тридцатых годов или следствием жгучего желания понять современного героя — вопрос весьма сложный. Писалась ли вторая книга как продолжение первой или писалась «в параллель» и автономно, а уж потом была окрещена и привязана к первой именами героев — тоже не вполне ясно.

Так или иначе, «вторая книга», связанная с первой преемством героев («преемством» в прямом смысле слова, потому что действуют в ней дети героев первой книги), не стала ее непосредственным продолжением. Видимо, связь двух этих книг и для самого Шукшина была проблематичной, и он не случайно воздержался от публикации написанного им романа в качестве второй книги «Любавиных». Одну из сюжетных линий романа Шукшин выделил и, заменив некоторые имена, опубликовал в 1966 году как повесть «Там, вдали…».

Кроме этой сюжетной линии читатель находит во второй книге «Любавиных» несколько сюжетных ситуаций, использованных Шукшиным в фильме «Живет такой парень» и, возможно, введенных в роман уже после фильма. Однако эта перекличка не только не мешает восприятию текста, но создает неожиданный и очень интересный эффект: то, что в фильме окрашено легким чудачеством, в романе воспринимается тяжелее, глубже и говорит больше; возникает ощущение не просто живой характеристики, но исторической судьбы типа.

Вопрос об «исторической прописке» шукшинского героя вообще смутен. Круто действующие и смертельно обижающиеся герои первой книги «Любавиных», как я уже говорил, явно перенесены автором в двадцатые годы из психологической ситуации тридцатых; до некоторой степени эти крутые герои и во вторую книгу, в пятидесятые годы, перенесены из драмы «великого перелома», которая навсегда определила трагическое мироощущение В. М. Шукшина. Возможно, что некоторые проблемы пятидесятых годов, затронутые Шукшиным (например, идея преобразования колхозов в совхозы), покажутся читателю наших дней не столь уж актуальными, но проблема русского характера, мучившая Шукшина, путь русского крестьянина и судьба русской земли — драма, о которой Шукшин изболелся и которой он искал историческое оправдание,— боль эта, конечно, бьет и теперь из каждой строчки.

/ Л. Аннинский /
Шукшин В. М. Собрание сочинений в пяти томах (том 5); — Б.: «Венда», 1992. — Переиздание — Е.: ИПП «Уральский рабочий».

На главную страницу

Жизнь в датах | Генеалогия | Энциклопедия | Публикации | Фотоархив | Сочинения | Сростки | Жалобная книга | Ссылки