shukshin.ru / Публикации / И.Н. Дубина. Проблемы творчества в произведениях В.М. Шукшина

И. Н. Дубина

Проблемы творчества в произведениях В. М. Шукшина

В. М. Шукшин — писатель, много размышлявший о творчестве, задается вопросами о социальном статусе и мотивах творчества, о роли творчества в жизни человека, о природе творчества, о творчестве и псевдотворчестве.

Творчество всегда было для Шукшина загадкой. Уже в одном из первых рассказов «Воскресная тоска» намечаются вопросы о мотивах творчества: «Почему так сильно — до боли и беспокойства — хочется писать?» Разные ответы находит Шукшин: один пишет стихи, влюбившись («Воскресная тоска»); у другого большое горе — он складывает песню, «чтобы малость полегче стало» («Демагоги»); а иной и вовсе от безделья «… историю колхоза стал писать» («Гена Пройдисвет»).

Начиная с середины 60-х годов человек придумывающий, изобретающий, пишущий, — человек «творческий» все чаще становится героем рассказа Шукшина, вместе с тем характеры «людей творческих» выписываются им все глубже и тщательнее, при этом проблема мотивации творчества не снимается. Шукшин ищет глубинные мотивы творческой деятельности, перебирает и отбрасывает варианты: «О чем же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку? Бога ли он величал или себя хотел показать?» («Мастер»). Никто не просит и не заставляет изобретать вечный двигатель («Упорный»), думать и писать о государстве («Штрихи к портрету»), вырезать фигурки из дерева («Стенька Разин»); да и пользы от этого, как показывает Шукшин, вроде бы нет никакой, одни неприятности и обиды.

Творческая деятельность несколько идеализируется Шукшиным. Творческая личность удивляет и восхищает Шукшина. Он полагает, что тщеславие, зависть, жадность, корысть и т. п. не могут быть движущими силами творчества. Художник не начинает книгу с дурными намерениями; действительно, художник хочет заработать деньги — они нужны ему, но не из-за денег он творит («Нравственность есть правда»). Тот, кто хочет себя показать, не забирается далеко, а «норовит поближе к большим дорогам или вовсе — на людскую площадь, там заметят» («Мастер»). Конечно, творчество для шукшинских героев — это и путь самоутверждения, и способ манифестации собственной значимости, и демонстрация собственных способностей, но все это второстепенно и не определяет сути творчества. У Мони Квасова («Упорный») ощущение «собственного величия» и «огромности» сделанного изобретения возникает только после рождения и оформления идеи. Случается и иначе: вначале — единственно желание показать себя, только мечты и планы («И разгулялись же кони в поле», «Шире шаг, маэстро!»). Но не выходит ничего из мечтаний, и «неосознанный акт творчества» гаснет, так и не начавшись. Константин Смородин («Пьедестал») «творит» из жажды славы и признания. «Смородину же очень хотелось „взорваться“ — чтобы о нем заговорили, заговорили о его картинах, рисунках…». Но одного честолюбия оказывается недостаточно; творчество, порожденное тщеславием, иллюзорно; для настоящего творчества необходимо еще что-то, непонятное, ускользающее, таинственное.

Творчество, полагает Шукшин, есть один из способов раскрытия правды своего времени; показать правду, как и красоту, может только талантливый человек. «Человек умный и талантливый как-нибудь, да найдет способ выявить правду … иначе она его замучает, иначе, как ему кажется, жизнь пройдет впустую… совершенно точно отразит свое время (в песне, в поступке, в тоске, в романе), быть может, сам того не поймет, но откроет глаза мыслящим и умным» («Нравственность есть правда»). Красота и правда, подобно неведомой и могущественной силе, необходимо заставляют человека творить. Творчество — это необходимость рассказать и показать то, что знаешь, и что само просится наружу.

Творчество для Шукшина настолько священно и таинственно, что он сомневается в своем праве творить и задает вопрос, который будет задавать себе всю жизнь («А что я такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влажную траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие минуты…» («Воскресная тоска»). Право на творчество дает понятое и прочувствованное «многое», а знание, которое лишь помогает это «многое» понять. Почти эротичный характер приведенного фрагмента позволяет предположить, что «многое» — это любовь: любовь к матери-природе, к матери-земле, к людям, на земле живущим. Любовь оказывается движущей силой творчества. Действительно, «творческие герои» Шукшина любят: Моня Квасов, упрямо изобретающий вечный двигатель, любит людей, хотя знает, что они смеются над его упрямством («Упорный»). У Васеки, часами работающего над фигуркой Разина, «перехватывало горло от любви и горя … Он любил свои родные края, горы свои, Захарыча, мать … всех людей. И любовь эта жгла и мучила — просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успокоиться» («Стенька Разин»). Нет творчества без любви, как «нет писателя без искренней тревожной думы о человеке, о добре, о зле, о красоте…» («Как я понимаю рассказ»).

Творческая деятельность у Шукшина одухотворяется, порой она похожа на некое языческое магическое действо (ночная работа, прыганье на одной ноге, таинственное заклинанье «Сарынь на кичку!» («Стенька Разин»)). Идеализация и сакрализация творчества оказывается проявлением культа любви, правды, красоты. Необходимые составляющие творчества — любовь и талант с дополняющими их знанием и «наживным мастерством». Только они дают право и силу творить, ненависть, злоба, ложь не дают права на творчество.

И в рассказах, и в публицистических статьях Шукшин пишет чаще не о том, что есть творчество и каковы его мотивы, а о том, что не есть творчество, что не может называться творчеством. Он подмечает и описывает суррогаты и «халтуру» в искусстве, разделяет творчество и псевдотворчество, как разъединяет правду и «правдивость», красоту и «красивость», культуру и «культурность», искусство и полуискусство. Причинами широчайшего распространения образцов псевдотворчества являются не только низменные мотивы, движущие их создателями. Проблема мистифицирования творчества (превращения творчества в псевдотворчество) — особая тема у Шукшина.

Новая идея, однажды родившись, проходит долгий и сложный путь к социальному признанию, после чего творческая находка (новая идея, новое произведение, новый метод) становится общим достоянием и переходит в массовое использование, превращается в образец, стереотипную модель «творческой деятельности»; появляются «творческие сюжеты» и «творческие темы». Массовым результатом применения появившегося шаблона оказывается чаще всего не произведение искусства, а суррогат. Произведения искусства, созданные по «правильной» схеме и безукоризненные по форме, создают лишь иллюзию творчества.

В нескольких шукшинских рассказах («Воскресная тоска», «Артист Федор Грай», «Крыша над головой») показаны образцы псевдоискусства, созданные по устоявшимся «творческим моделям». Есть много «схем творчества», «творческих штампов», и художник обращается часто именно к ним, ведь схема удобна: она уже опробована, отработана, признана, ее применение защищает от случайностей и гарантирует успех у публики, т. к. именно эта схема, это решение в данный момент является «творческим». Но как раз в этом-то и заключается опасность для настоящего искусства и творчества, поскольку «все удобное мешает искусству», схема «гнет автора в бараний рог» («Нравственность есть правда»). Запрограммированная схема всегда несет в себе «заданность, из которой не выпрыгнуть», ограничивает «широту осмысления жизни», «идет по следам жизни или, что еще хуже, по дорогам литературных представлений о жизни», не дает рассуждать и размышлять («Если бы знать…»).

Но с другой стороны, оригинальничанье или самоцельное формотворчество тоже не имеют права называться творчеством: «Форма — она и есть форма: можно отлить золотую штуку, а можно — в ней же — остудить холодец. Не в форме дело» («Из рабочих записей»). В рассказе «Мастер» Шукшин касается проблемы продуктивного и репродуктивного в творческой деятельности. Он показывает, как срабатывает миф о том, что творчество — обязательно новообразование, создание только нового, не повторяющегося. Талицкая церковь — всего лишь копия Владимирских храмов и архитектурной ценности не представляет, поскольку «ничего нового для своего времени, каких-то неожиданных решений или поиска таковых автор не выказал». Но ведь «красоты-то не убавилось!». Критерий новизны для отделения творческого от нетворческого не устраивает Шукшина. В творчестве важна и значима не новизна сама по себе, а красота.

Восхищение творчеством и его идеализация приводят к тому, что разделение творчества на подлинное и фальшивое у Шукшина несколько прямолинейно, портреты и характеры «людей творческих» часто выходят у него слишком «идеальными», ровными, непротиворечивыми. Творчество исключает все «низменные» мотивы; произведение искусства не может быть создано по заказу или по нужной схеме. Такое жесткое решение напоминает традиции русских сказок, где «хороший» герой имеет только «положительные» качества (к которым причисляются также бесхитростность, простота и пр.) и не может иметь никаких «отрицательных».

Лишь в последних произведениях Шукшина (1973—1974 гг.) намечаются изменения взглядов на творчество, отношение автора к «творческим героям» и самому творчеству становится более напряженным, драматичным и далеко не таким однозначным, как ранее. Все очевиднее проявляются присущие творчеству изменчивость, противоречивость, неоднозначность. Не только в «творческих подделках», но и в настоящем творчестве всегда присутствуют «мифы» и шаблоны. Шукшин рассказывает о том, как срабатывали «творческие штампы» в его рассказах и фильмах («Если бы знать…»), иронизирует над своими «творческими героями», зараженными мифом уникальности и исключительности. Творческий герой Шукшина обретает амбивалентную полноту, объединяющую жестокость и милосердие, тщеславие и самоотречение, страсть и рассудочность. «Необычный» Н. Н. Князев («Штрихи к портрету») потому, может быть, пишет свой «труд», что его «работа» приносит ему ощущение исключительности, «непризнанного гения», пророка, вечного правдоискателя и оппозиционера, дает возможность сравнить себя со Спинозой или Пугачевым, испытать редкое, сладостное, дорогое чувство, что он кричит людям всю горькую правду про них. Впрочем, Князев — самый сложный и противоречивый герой из всех рассказов Шукшина, имеющих отношение к творчеству. Ведь «неистребимая, неисчерпаемая» страсть писать у Князева не только от честолюбия, но и от стремления «навести порядок в государстве»; он искренне увлечен идеей совершенствования человека и государства. Столь же двойственно и отношение автора к своему герою: Шукшин искренне сочувствует Князеву, бьющемуся о стену непонимания, но в то же время ненавидит этого «человека с мыслями», отказывающего другим в праве на мысль, человека амбициозного, глуповатого и пустоватого, изрекающего банальности и не терпящего критики, в то же время постоянно поучающего других.

В рассказах «Воскресная тоска», «Стенька Разин», «Мастер», «Упорный» изображается процесс возникновения, развитие и оформления творческой идеи. Творческий процесс начинается со странного и необъяснимого ощущения психологического дискомфорта, неуверенности, озабоченности, смятения. Это ощущение появляется у человека после обретения новой «точки зрения», вызванного напряженной духовной работой. После того, как Семен Рысь пожил в городе у писателя, где «не пил, читал разные книги про старину, рассматривал старые иконы», он новым взглядом присматривается к маленькой церковке, замечает ее красоту и неожиданно удивляется, тревожится. Странное болезненное беспокойство возникает у Васеки после рассказов Захарыча о Разине. С этого ощущения и начинается путь человека от рутинного ремесла к творчеству. В «творческих муках», мучительной рефлексии и тоске разыскивается выход из возникшей проблемной ситуации. «Моня перестал видеть и понимать все вокруг, весь отдался великой изобретательской задаче. Что бы он ни делал — все мысли о двигателе… Мысль работала судорожно…» «Работа над Стенькой Разиным продвигалась туго. Васека аж с лица осунулся. Не спал ночами. Когда „делалось“, он часами не разгибался над верстаком… Спину ломило. В глазах начинало двоиться… Когда не делалось, сидел неподвижно у раскрытого окна…, смотрел на звезды и думал…». Вдруг решение отыскивается, вместе с ним приходит удовлетворение, «могучий покой». Шукшин часто отмечает неосознанность творчества: «Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила душа» («Мастер»). «Человек просто талантливый … отразит свое время …, быть может, сам того не поймет…» («Нравственность есть правда»).

Важное место в произведениях Шукшина занимает проблема конфликтности социального бытия творческой личности. Автор сразу же отделяет «творческого героя» от окружающих, указывая странности его характера, образа мыслей, поведения. «Творческие» герои Шукшина отличаются даже обликом: Семен Рысь — длинный, худой, носатый — совсем не богатырь на вид; Васека — длинный и нескладный, с большим утиным носом; Моня Квасов белобрысый, скуластый, с глубокими маленькими глазками, сильно выделяющейся большой нижней челюстью, подчеркивающей упрямый характер. Тем самым устанавливается оппозиция: творец — общество, которая часто перерастает в открытый конфликт.

Творческая личность никогда не вписывается полностью в существующую систему отношений, принципов и ценностей, творец — всегда «чудик», всегда оказывается непонятым, непризнанным, смешным. Вызывает у людей недоумение Семен Рысь, непревзойденный мастер, который мог бы, по уверениям окружающих, «как сыр в масле кататься», но не хочет он так жить — «склизко». Смеются и жалеют люди «непутевого» и непонятного Васеку, без устали вырезающего «никому не нужные куклы». Н. Н. Князев со своей «неуемной душой» плохо уживается с людьми, никто не хочет дослушать его и понять. Его жалеют, как жалеют больного, дурочка, юродивого, но жалостливое участие противно и ненавистно Князеву. Непонятым оказывается и Андрей Ерин, потративший долго собираемые семьей деньги на пустяковину — микроскоп «для научных открытий» («Микроскоп»), и Василий Егорович Князев («Чудик»), которого за «народное творчество» (с любовью расписанную детскую коляску) обругала сноха. Даже Роман Звягин («Забуксовал»), и не сотворивший — то ничего, а просто по-иному, по-своему, увидевший хрестоматийный отрывок про «Русь-тройку» и «забуксовавший» на нем, и тот кажется смешным и нелепым даже самому себе: «делать нечего — бегаю как дурак, волнуюсь». В свою очередь, у творческого человека, вызывают недоумение окружающие люди, их мир кажется ему непонятным, нелепым, абсурдным.

Каждый из шукшинских персонажей в своем творчестве выходит за сложившиеся рамки, «загребает против течения», вынужден добывать признание своим идеям и доказывать собственную значимость. «Постоянно бьющийся лбом о человеческую глупость и тупость» Князев всюду «суется со своими тетрадями», ему говорят, что это вздор, чепуха, бред, пытаются отговорить, но все без толку. Моню Квасова убеждают и отговаривают от затеи изобрести вечный двигатель. Семен Рысь спорит со специалистами, доказывающими нецелесообразность восстановления красавицы-церкви. Только в постоянной конфронтации возможно творчество, которое становится выходом (или попыткой выхода) из некоторой сложившейся системы принципов и ценностей, ее преобразованием, налаживанием новых межличностных отношений.

Творчество художника всегда ориентировано на публику, он всегда работает для кого-то, считает Шукшин, и тем болезненнее оказывается непонимание. В результате — горькое разочарование, бессильное отчаяние, грусть, боль, обида, превращающаяся в «привычную, постоянную, застарелую злость». Творчество делает человека «беззащитным и беспомощным в этом железном мире», убеждает Шукшин. Чтобы творить, нужно быть сильным. Далеко не всякий способен доказать окружающим свое право на творчество и ценность своих идей. «Тысячи должны пробовать писать, чтобы один стал писателем», говорил Шукшин. Ни полный творческих мечтаний молодой врач Солодовников («Шире шаг, маэстро!), ни столяр Семен Рысь, ни «мыслитель» Князев не выдержали противостояния, устали, «сгорели», «не дотворили». Они были вынуждены принять общую «точку зрения», которая ранее им казалась лишенной смысла, и поэтому «обидно, досадно и совестно» («Мастер»). Пожалуй, ни один из «творческих героев» Шукшина не смог до конца реализовать свои идеи, завершить свой «праздник» творчества. Творческая несостоятельность и бесплодность объясняются прежде всего непризнанием, непониманием и, в итоге, социальной изоляцией талантливой личности. Спрятанная в тексте шукшинская мысль о губительности социальных условий для возникновения и осуществления творческих идей становится прозрачной. Тяга шукшинских «сельских жителей» к знаниям (столь же страстно-болезненная, как и у самого Шукшина) гасится социальным окружением и несвободой; тяга к необычному душится теми, кто не выходит за пределы обыденного.

Разное отношение у Шукшина к своим «творческим» героям: доброе или насмешливое сочувствие, искреннее уважение, сострадание, неприязнь, но всегда эти чувства с оттенком неподдельного изумления. Творчество осталось для Шукшина тайной.

БИБЛИОГРАФИЯ: Апухтина В. А. О сатире В. Шукшина. // Творчество В. М. Шукшина. Метод. Поэтика. Стиль. Барнаул, 1997; Козлова С. М. Поэтика рассказов В. М. Шукшина. Барнаул, 1992; «Срезал»: Проблемы анализа, интерпретации, перевода. Барнаул, 1995; Плохотнюк Т. Г. Мифопоэтика рассказа В. Шукшина «Стенька Разин» // Творчество В. М. Шукшина. Метод. Поэтика. Стиль. Барнаул, 1997.

Исходный текст заметки